Мой личный военный трофей

Блокада Ленинграда многократно и разносторонне описана. Лучшая книга, с моей точки зрения, объемистый том (более 600 стр.) американского журналиста Гаррисона Солсбери “900 дней”, на немецком языке она вышла еще в 1970 году (ее-то и прислал мне автор с торжественной, но теплой надписью); несколько лет назад она опубликована и на русском.

Моя двоюродная сестра Ида, родившая перед самой войной дочь, не хотела своевременно эвакуироваться с заводом своего мужа, воевавшего на Ленинградском фронте. Она все надеялась (тщетно): вдруг ему удастся заскочить домой, — если бы трамваи ходили, это не было бы проблемой, фронт ведь проходил на окраине города. Когда же “буржуйка” проглотила все стулья и книги (последней был огромный фолиант гётевского “Фауста” в роскошном кожаном переплете) и девочка таяла на глазах, сестра решилась на эвакуацию, но было поздно: истощенный ребенок в дороге умер. Сестра угодила в местность, вскоре оккупированную. Долгие месяцы она пряталась в подвале, не решаясь выглянуть наружу. Под впечатлением ее рассказов (она при первой же возможности вернулась в Ленинград) меня долго мучил один и тот же кошмар: я сижу в канализационном люке, пытаюсь сдвинуть крышку, вот-вот мне это удастся, уже пальцы ухватились за край — и тут на них наступает тяжелый сапог, я в ужасе просыпаюсь, всегда на этом месте. Поверьте, это не литературная выдумка.

По официальным данным, в Ленинграде от холода и голода погибло около (или более) миллиона человек. Замерзшие трупы лежали прямо на улицах, штабелями громоздились в парализованных трамвайных вагонах — если полуживые родственники были еще в силах их втащить туда. Кто уж обращал внимание на предупреждения: “Граждане! При артобстреле эта сторона наиболее опасна”. (Некоторые из них сохранились по сей день, под ними лежат цветы; моя австрийская подруга привезла мне из Петербурга фотографию.) Наш милый старшина решил в Женский день 1942 года нас развлечь и прокатить на грузовике… на Волковское кладбище. Оно было усеяно незарытыми трупами, у многих были выгрызены щеки. Если вспомнить, что кошек и собак к этому времени в Ленинграде уже не было, то…

Однажды я выпросила увольнительную, чтобы помочь сестре. Как известно, в квартирах не было не только света и отопления, но и воды. Сестра жила на Малой Посадской, то есть довольно далеко от Невы, откуда надо было принести воды. Во всей коммунальной квартире ведра не было (зачем оно в городе?), из пояска мы сделали ручку для самой большой кастрюли, и я отправилась в путь. Выстояв длинную очередь к окруженной ледяными глыбами лунке, я с трудом выволокла свою “конструкцию” с полурасплесканной водой, дотащилась наконец до подъезда и… поскользнулась. Сейчас это, наверное, смешно, а тогда даже завыть у меня не было сил.

Но и радости случались. Среди моих “учеников” было несколько прибалтов — юноша и три девушки. С одной эстонкой, Леэн Кульман, я даже подружилась. Мы были ровесницы, обе изучали филологию, обе кое-как говорили по-немецки (русским она владела еще хуже). Она научила меня сотне эстонских слов (мы считали!), которые, никогда не востребованные, мирно уснули в моей памяти, и нескольким песенкам — их я почти помню.

В 42-м году ее перебросили (из упоминавшегося Лисьего Носа) в район Таллинского порта, откуда она радировала важные военные сведения, о чем я узнала много позже (равно как и ее фамилию), когда в 1965 году ей посмертно присвоили звание Героя Советского Союза, — кстати, это единственный Герой Эстонии, ее именем назвали улицу в Таллине, ей посвящали очерки и даже книгу (“Дочь Республики”), воздвигли памятник (стоит ли он еще? Вряд ли).

Но это было потом. А тогда, когда в начале января 1943 года меня вызвали к командиру части, капитану третьего ранга Подошкину, я со страхом думала: “Господи, что я опять натворила?”. Дело в том, что незадолго до этого я уже имела неприятность: к нам прибыло высокое начальство из Москвы, я как раз стояла на вахте. Они шествовали мимо меня, приветствуя по-военному; я же каждому с милой улыбкой отвечала: “Добрый день!”. Наивысший чин, вице-адмирал Воронцов, строго обратился к моему начальнику: “Что, капитан третьего ранга, рука у вашего вахтенного не поднимается?”. “Будет подниматься, товарищ вице-адмирал!” — отрапортовал Подошкин голосом, в котором слышалось по крайней мере трое суток “губы”. Но поскольку инспекция прошла удачно, я отделалась легким укором успокоившегося шефа: “Женя, Женя, как же вы меня подвели!”.