Мой личный военный трофей

Учились мы усердно, вот только военные тренировки давались нам с трудом. Тем более что наш старшина, грубый, вечно полупьяный Начальник, садистски наслаждался данной ему властью над нами. Особенное удовольствие доставляли ему ночные побудки с объявлением ложной тревоги, словно в осажденном Ленинграде мало было настоящих военных тревог и воздушных налетов. Зато до сих пор могу в считанные минуты хоть на прием в посольство собраться.

Питание курсантов было не многим лучше, чем населения. Сушеная вобла прекрасна как закуска к пиву, но как дневной рацион… Истощены мы были до того, что скоро отпала потребность в вате — тогдашнем аналоге нынешних прокладок (да ее и не было). А парни… Когда нас однажды повезли на помывку на корабль, где была горячая вода, и впихнули в одно помещение, где для экономии времени мылись все одновременно, мы не испытывали ни стыда, ни неловкости — двадцатилетние юноши и девушки совершенно не реагировали друг на друга.

До сбрасывания с парашютом дело не дошло. Но для меня краткосрочные курсы оказались особенно краткими. Едва я освоила морзянку и научилась кое-как обращаться с элементарным радиопередатчиком, меня направили на Ленинградский фронт. Мне самой себя жалко становится, когда пробую сейчас представить одинокий силуэт в тонкой шинели, обвешанную передатчиком, тяжелыми батареями к нему, винтовкой, обращаться с которой я так и не научилась, хотя мы исправно разбирали ее для чистки, противогазом и легчайшим сухим пайком, пытающуюся в зимнем лесу передать свои QRK (“Как вы меня слышите?”) и QRS (“Вас не слышу”) с почти неизменным, таким безнадежным “Связь не состоялась” в конце. Много лет спустя в Центральном Доме литераторов меня спросил Юрий Давыдов: “Женя, очень страшно было в Лисьем Носу?”. От неожиданности я аж вскочила: “Откуда вы знаете про Лисий Нос?”. Нет, страшно не было, даже голод не очень мучил — состояние привычное, а вот холод… До сих пор зябну.

Но непосредственно радистская моя “деятельность” длилась тоже недолго. Когда на Ленинградском фронте появились первые немецкие военнопленные, понадобились переводчики для допросов. Кто-то вспомнил: “Женя, она ведь из университета, должна знать немецкий” (ясное дело — универс-альность). А каковы были мои познания к этому времени, я уже упоминала.

Бедные мои первые военнопленные! Что они говорили, что я переводила, какие тут недоразумения возникали… Нет, смысл их показаний я разгадывала, тут мне помогал еще не забытый идиш. Но вот им что-то сказать… Наверное, инстинктивно мне мешало нежелание выдать им своим языком, кто я есть.

Однако начало было положено. Постепенно, медленно дело налаживалось — куда было деваться, это ведь как с кошкой, которую бросили в середину озера: надо же до берега пробарахтаться.

В июле 1943 года немецкими военнопленными был создан Национальный комитет “Свободная Германия”, своего рода первая денацификационная институция (подробно о нем написано в книге графа Генриха фон Айнзиделя, внука Бисмарка, немецкого офицера, который был одним из организаторов комитета). Инструкторами здесь были советские офицеры, в их числе — легендарный Лев Копелев.

Я получила новое задание: тех, кто изъявил готовность воевать на нашей стороне, обучить радиоделу. О Боже, это при моем-то тогдашнем владении немецким языком и вряд ли превосходящими познаниями в радиоделе я должна была их научить, как с помощью простейших деталей во фронтовых условиях смастерить передатчик! Невероятно, но получалось. Видимо, срабатывало математическое правило: минус на минус дает плюс.

В моем архиве есть связка поблекших пожелтевших листков — прощальные письма моих “учеников”, написанные перед отправкой на фронт, даже две тетрадки со стихами. Во всех — обещание не подвести меня.

Разумеется, для некоторых из моих “подопечных” история с готовностью бороться против собственной армии была лишь поводом попасть к своим. Но многие действительно работали на нас. С одним из них я потом встретилась в Берлине в 1947 году на Жандармской площади во время знаменитого выступления Александровского ансамбля песни и пляски — он был офицером немецкой полиции в Советской оккупационной зоне.

Меня иногда спрашивали, как я, еврейка, у которой война, фашисты все отняли, могла работать с фашистскими солдатами и офицерами. Но разве, получив задание, я могла думать об этом? Важно было одно: наилучшим образом подготовить людей, которые могут нам помочь. Ненавистью здесь дела не сделаешь. Однажды мне сказал немецкий офицер: “Если бы вы жили в Средневековье, вас сожгли бы на костре”. — “Это почему же?” — “За ваш фанатизм”. — Нет, это был не фанатизм, это было — как бы сказать так, чтобы не слишком патетично звучало — стремление, заглушив свою боль, напрячь все силы, чтобы поскорее закончилась война, чтобы небо опять стало таким же ясным, как в то воскресное утро до того, как прогремело сообщение по радио. Понимаю, звучит все равно пафосно, но это чистая правда.