Мой лучший друг

— Ничего, ничего, я сам! — поднявшись на цыпочки, он стал отцеплять от переборки большой портрет человека в буденновке и в шинели с поперечными полосами на груди. У моего деда была такая — память гражданской войны.

На портрете отец Янсена.

На шинели Янсена-старшего орден Красного Знамени. Отец смотрел прямо, и глаза его, светлые, чуть прищуренные, навсегда сохранили острые огоньки. На «Чукотке» не нашлось бы никого, кто не знал бы, какой отец был у нашего кепа.

Рихард Оттович искоса взглянул на меня и сказал:

— Где бы я ни был, он всегда со мной.

Красный латыш, охранявший Кремль, Ленина, а потом посланный на Камчатку и Чукотку устанавливать Советскую власть, не спускал с меня спокойных и твердых глаз.

Он был партийным работником, разъезжал от стойбища к стойбищу, пересекал Камчатку от Охотского моря до Берингова. Его любили коряки-пастухи за отвагу и доброту, за то, что он нес в тундру ленинское слово. Где бы ни появлялся красный латыш, а в тундре у вестей быстрые ноги, шаманы покидали стойбища: боялись встречи с ним. После таких встреч соплеменники уже не признавали верховной власти шамана, и во время ритуальных плясок все чаще раздавался презрительный смешок, превращавший таинство общения с духами в шарлатанство, а танец шамана — в кривляние.

Приходили к берегам американские и японские шхуны за пушниной, моржовыми бивнями, красной икрой. Но приходили и уходили: латыш узнавал откуда-то о них и появлялся на берегу в тот момент, когда шхуна собиралась спускать бот на берег. Якорь срочно выбирали, шхуна пропадала и возникала совсем в другом месте. Но и там встречал ее не корякский шаман, с которым у нее было давнее знакомство, а все тот же красный латыш. Он бесстрашно разъезжал по тундре, уже без провожатых. Однажды кто-то на ночевке угнал его нарту. В ней были харчи, топор, палатка. Человек оказался один на один с тундрой, горами и пустынным морем. До ближайшего жилья было триста километров…

Сын вырос у моря, не у того, в которое ходили его деды и прадеды, а у невиданно великой воды на Востоке.

— Ничего, еще поплаваем, — бормотал кеп. У них, видать, такая порода. Не сдаваться до самого последнего шага…

Под бортом снова прогудел траулер. Янсен положил портрет в чемодан, захлопнул крышку.

— Неси, а я следом…

Ему надо было побыть одному.

IX. ЛОЖНЫЕ КООРДИНАТЫ

За ужином Синельников сел в кресло Рихарда Оттовича. В кают-компании никому это не понравилось. По традиции в таких случаях кресло капитана не занимали. Янсен оставался капитаном «Чукотки». Синельников лишь замещал его.

Новое положение преобразило Синельникова. Когда ему возражали, он не отвечал, как будто не слышал, а прежде пускался в объяснения. Он часами пропадал в трюмных цехах. По нескольку раз на дню собирал совещания мастеров, начальников смен и технологов.

Синельников из кожи лез, чтоб «Чукотка» шла по всем показателям лучше, чем при Янсене. Но постоянные штормы, малые уловы рыбацкой флотилии, долгие часы приема рыбы — как будто все нарочно складывалось так, чтоб помешать ему. Он нервничал, кричал, не выяснив сути дела. А это сказывалось: у людей все валилось из рук, начались разговоры о переходе на другие корабли, если, не дай бог, Янсен не вернется.

При Янсене все было не так. Старый кеп никого не дергал, старался без нужды не вмешиваться: ведь каждый сам был не лыком шит. А если надо, и ложился позже других и вставал раньше времени.

— Я вам не Янсен, не дам застояться! — то и дело напоминал Синельников.

Как-то во время обеда старый заведующий производством не выдержал, тряхнул седой гривой.

— Да, — сказал он. — Вы не Янсен. Шлеп у вас большой, а тяги мало! — Старик поднялся и, не спросив у старшего разрешения выйти, гулко хлопнул дверью.

Синельников побагровел, точно его обдали кипятком, вскинулся было, но сдержал свой порыв. Уронив ложку, долго сидел, ни на кого не глядя, потом буркнул: «Приятного аппетита!» И ушел.

Казалось, он переменится после этого. Ничуть не бывало. До конца дня Синельникова не слышали, а со следующего утра он принялся за свое.

Целую неделю над Алеутскими островами кружил тяжелый влажный ветер. В океане разгулялась такая волна, что о промысле нечего было и думать. Траулеры тянулись на север, во льды. Они миновали, не останавливаясь, огромные ледовые поля, которые лопались, крошились в куски, скрежетали по бортам судов, точно под ними кипела вода. А в разводьях, в трещинах она и впрямь клокотала: черная и страшная. Надо было забираться дальше, дальше, где у океана не хватало сил взломать ледяной панцирь полуметровой толщины. «Чукотка» и остальные плавбазы проделали разводья, и по ним, как по каналам, измученные штормом траулеры тихо вошли в ледовые белые пространства.

Потянулись утомительные дни отдыха. Заскучал даже Палагин.

Окунь, какой имелся на борту, был заморожен. Сварена туковая мука. Парни, работавшие на нижних палубах по двенадцать часов в сутки и не имевшие времени побриться, почитать книжку, теперь тяжело отсыпались.