Мой лучший друг

Я слушал и сладко слипались глаза, и уплывал я куда-то далеко. И мне, когда полетели прикрывать штурмовиков и встретили немцев, — они шли выше нас и по солнцу, все выгоды были на их стороне, — Никанорыч скомандовал:

— Бери ведущего, прикрою!

И у меня забилось сердце от такого доверия, и я, сжавшись в горячий комок, полетел стрелой снизу к головному «мессеру».

И не было такой силы на свете, которая остановила бы меня. Из пушек, винтом ли, всем телом своим — я должен был достать фашиста и сбить.

Это у меня, а не у Сергея, от бешеной нагрузки трясло мотор, казалось, он вот-вот оторвется, когда вслед за «мессером» я ринулся в пике, а потом над самой землей стал выравнивать самолет.

В глазах потемнело от перегрузки, заломило в ушах, но — догнал. Поймал хвост с крестом в прицел и держу.

Вверх-вниз, переворотами хотел вывернуться немец. Но я не отставал, держал хвост в прицеле. В любой миг мог нажать гашетку — и конец фашисту. Но хотелось мне пронять его перед смертью. Чтоб не такая простая смерть у него была. Я видел бледное лицо фашиста, затянутое в шлем. Один нос торчал. И глаза, в которых дрожал страх, видел, — фашист поминутно оглядывался.

Гонял я его над самой землей, не давал подняться, пока не скомандовал Никанорыч:

— Пятый, пятый, кончай, нечего бензин казенный жечь! — а в голосе смешок.

Фашист закачал крылом, затрясло его, сдаваться хотел. Но — дудки! Как глянул я вниз, а над ним пепелище, голые печи торчат.

Нажал гашетку. Так и врезался немец недалеко от села, только дым пошел, черный, жирный.

Когда прилетели, Никанорыч не дал мне с крыла сойти. Обхватил лапищами, поднял, как ребенка, и расцеловал.

А потом был обед. У нас заведено было: если есть сбитые фрицы, стол накрывался белой скатертью и оркестр играл, и во главе стола батя садился, командир полка. Рядом с ним те, кто имел сбитые. Меня, хоть нас было трое, посадил он по правую руку от себя.

Всем поднесли боевые сто грамм спирта. А за сбитых — еще.

Выпил я впервые двойную дозу. Оркестр «Катюшу» наяривал. А меня так и подмывало пуститься в пляс. Но я старался казаться серьезным. Чего плясать-то? Почти последним в полку я открыл боевой счет.

А все поглядывали на меня и улыбались. И это меня осердило и расстроило. Но батя обнял и сказал:

— Брось, Сережа! Им просто завидно, что не досталось двойной порции… Скажу тебе по секрету…

Я так замечтался, заслушался, что свалился со скамейки.

— А ну, спать! — приказала Нюрка. А Сережа промолчал, не заступился, и я понял, что пора оставить их вдвоем.

Нам с Сережей мать постелила под яблонькой, в середине двора. Я лежал и глядел на темные листья над головой, сквозь которые проглядывало медленное искристое небо. В костерке под таганком у крыльца еще тлел жар.

Мне вспоминалось довоенное время, когда я был маленьким. Помнил я большую луну и этот костерок, и фигуру отца. Лица его представить не мог, но помнил, как он умывался, а я стоял рядом, и холодные брызги долетали до меня. И как ели мы что-то вкусное, чего сейчас уже не бывает, помнил. И сладко думал я о том времени, когда придет победа и все это вернется, и умываться в нашем дворе, возвращаясь с работы, будет не только отец…

В ту ночь я вздрагивал часто, как будто электрический ток пронзал мое тело. И, просыпаясь на мгновение, понимал, что расту.

Рядом со мной было пусто, хотя уже начинало светать. И сквозь сон в глубине души тлела ревность: чего они рассиделись!

…Сколько лет прошло с той ночи… Все сложилось совсем не так, как представлялось. Не увидать ни отца в нашем дворе, ни Сережи. Они не вернулись с войны. И сам я далеко, на краю земли, и еще дальше — в холодном необъятном море. Но земля и родной дом приходят ко мне часто во сне. И та незабвенная ночь и вся история с платочком являются, и когда бывает такое, я опять всей душой тянусь трепетно к Сереже, которого люблю больше всех на земле.