Мой лучший друг

В доме было людно и ярко. На подоконнике стоял патефон и крутилась пластинка с «Катюшей». Нюрка, наверное, выглядывала нас, потому что, едва мы подошли, она показалась на улице.

— Проходите, Сережа! — сказала она тихо. А меня придержала, схватив за руку.

— Ты думаешь, он к тебе приехал? — жарко шепнула она, наклонясь к моему уху.

— А думаешь, только к тебе?

Нюрка вздохнула. Мне стало ее жалко.

— Ты у меня красивая, — взглянув на нее снизу вверх, снисходительным шепотом похвалил я ее, тоненькую, загорелую, чернокосую: — Сережа сам так сказал!

— Болтай! — шепнула она и благодарно сжала мою руку, и я почувствовал, как где-то в глубине ее ладони тревожно забилась жилка.

Мне не терпелось рассказать Нюрке о нашем разговоре. Но я боялся упустить Сережу.

— Колеса индустрии будет крутить после войны! — шепнул я Нюрке.

— Чего? — не поняла она.

— После узнаешь… — и я кинулся первым в дверь.

Нас встретили радостно. Нас — потому что я, не спросясь, с независимым видом уселся рядом с Сережей.

Стаканы были полны. Нашей бутылкой, которую мать хранила на всякий случай, конечно, не обошлось, — у каждого было припасено на светлый день, когда вот так же нагрянут с фронта. Сейчас все это появилось у нас.

Однорукий тощий председатель высоким, чуть охрипшим голосом завел припевку, подмигнув Сереже:

Горы круты, горы круты,
Петухи на них поют.
Аль хозяева скупые —
Водка есть — не подают…

И, приподнявшись, журавлем наклонился над столом, потянулся со стаканом к Сереже. Сережа встал. На груди одного сверкнула звездочка, на груди другого — красно-золотая нашивка — за тяжелое ранение. Они, улыбаясь, сшиблись стаканами, и пошел трезвон…

Я сидел между Сережей и Нюркой и на повелительные взгляды матери не обращал внимания. Мама, конечно, хотела, чтоб я не путался между ними. Но разве мог я уйти от Сережи…

А потом разошлись гости, и мы втроем сидели на лавочке под окнами, и Сережа рассказывал о фронте. Не о подвигах, а так, всякое смешное, что с ним приключилось.

Раз по тревоге надел сапоги не на ту ногу. И в полете не мог понять, отчего это так неловко ногам, и только на земле, отдавая рапорт, взглянул вниз и увидел, что носки сапог — в разные стороны торчат. И командир увидел. Смеху было!

Ждал я от него подвигов. А он балагурил.

«Третий месяц я был в боевом полку, — с тихим смешком рассказывал он. — И все это время зря жег государственный бензин. Как слепой кутенок был, терял ведущего, капитана Никитина Ивана Никанорыча. И ему со мной одна морока была. Терял я его в небе. И в бою он все возле меня вертелся, отпугивал немцев, чтоб меня не сбили.

Когда вашу посылку мне вручили, взял я платочек: «Вернись героем!» Эх, думаю, герой! Да я на эту посылку и права-то не имею. Сало отдал на кухню. Носки — нашему технику. Ему целый день на снегу, на морозе быть надо. Ему носки как раз впору. А что, думаю, с платочком делать? Не подаришь ведь. И озлился я тогда на себя! Решил: вцеплюсь в хвост Никанорова ястребка — и точка! Если не удержусь, попрошу перевести в пехоту.

Взлетели. Над линией фронта встретили группу «юнкерсов» и прикрытие. Половина эскадрильи пошла в атаку на прикрытие, а другая половина — щелкать «юнкерсов», которые, не побросав бомб, уходили на свою сторону. Прикрытие оказалось серьезным. Видно, у немцев был свой маневр: втянуть нас в бой, связать, а тем временем «юнкерсы» вернутся и проскочат заслон.

Никанорыч взял на себя головного. Схватились они, завертелись, ушли повыше, чтоб никто не мешал. Я такого темпа еще не видел и не удержался на хвосте Никанорыча. Крутятся они с немцем, затеяли смертельную игру, и уж не поймешь, где Никанорыч, а где враг. Ну, я тоже лезу наверх, думаю, там разберемся, где свой, а где не свой. Хоть видом своим напугаю. Увидит немец, что нас двое, занервничает, тут его Никанорыч и достанет.

Они пошли вниз. Никанорыч верхом на фашисте. И на выходе из пике он всадил в горбатую спину очередь, «мессер» так и врезался в землю на полной скорости. Ну, я решил хоть теперь не терять Никанорыча. Подстраиваюсь по всем правилам в хвост.

И вдруг Никанорыч заметался, завертелся. Что, думаю, с ним? Надо в общую зону входить, помогать нашим, а ведущий решил фигуры высшего пилотажа отрабатывать. Он свечой в небо, я — за ним. Он сделал переворот через крыло, я — за ним. Никанорыч пошел в пике, и я тоже. Держу в прицеле хвост. Пот выедает глаза, а руки заняты.

Думаю, дудки! Пошутил и хватит! Чтоб смеялись ребята: опять, мол, за хвост не удержался?

Так крутимся мы минуту, две. Не выдержал, кричу ему:

— Может, хватит бензин казенный жечь?

Он выровнял самолет да как обложит меня матом!

Тут я все понял: Никанорыч меня за немца принял.

Так вот. Выматерил он меня, пошли мы в общую зону, а там уже все кончено: наши ходят кругами, наблюдают. Пришли на аэродром, Никанорыч красный, как рак, неловко ему. Даже в столовую не пошел. А там «Боевой листок» вывесили и Никанорыча изобразили играющим в жмурки. И подпись: «Командир эскадрильи капитан Никитин во время боя».