Мой мальчик

Он почувствовал в этом иронию судьбы. Знала бы она, что как раз с таким, как он, и следовало бы завести ни к чему не обязывающий романчик. Если есть на свете кандидатуры более подходящие, то он и сам не пожелал бы с ними встретиться. «Это все напускное! – хотелось ему признаться. – Я ужасный! Я намного хуже, чем кажусь, честно!» Но было уже поздно.

– Я и сам подумывал, не слишком ли тороплю события. Я давлю на тебя?

– Нет, Уилл, совсем нет! Ты просто чудесный. Мне так жаль…

Казалось, у нее вот-вот выступят слезы, и она нравилась ему такой. Никогда прежде он не видел, чтобы женщина плакала не по его вине, и за этим, признаться, было приятно наблюдать.

– Тебе не в чем, абсолютно не в чем себя винить. На самом деле.

На самом деле. Так оно и было.

– Брось, конечно же, есть в чем.

– Нет, не в чем!

Когда в последний раз он имел возможность кого-нибудь великодушно прощать? Ни разу после окончания школы, а может, и до. Из всех вечеров, проведенных с Энджи, больше всего ему понравился последний.Уилл был на крючке. Он знал, что у него будут другие женщины, похожие на Энджи: сначала им просто захочется секса, но под конец они решат, что никакое количество бурных оргазмов не стоит спокойствия тихой жизни. И, поскольку он почти разделял эти чувства, хоть и по совершенно иной причине, ему было что им предложить. Классный секс, подогретое самолюбие, временное беспроблемное отцовство и легкое расставание – чего еще может желать мужчина? Матери-одиночки – умные, привлекательные, доступные женщины; в Лондоне их тысячи – и это самое лучшее изобретение, известное Уиллу. Так для него началась карьера серийного «классного парня».

Глава 5

Как-то в понедельник утром мама начала плакать еще до завтрака, и Маркус испугался. Слезы по утрам – это что-то новенькое, и это явно плохой, очень плохой знак. Это значит, что слезы могут начаться ни с того ни с сего в любое время дня; теперь безопасных периодов не существует. Вплоть до сегодняшнего дня по утрам все было вполне нормально; она просыпалась с надеждой на то, что причины ее несчастий улетучились за ночь, пока она спала, как порой проходит простуда или боль в животе. Утром, когда она разбудила его и велела собираться, голос у нее был вроде нормальный – не грустный, не веселый, не злой – просто нормальный, как у всех мам. И вот на тебе – она сидит в халате, уронив голову на кухонный стол, недоеденный кусок тоста валяется рядом на тарелке, все лицо распухло, из носа течет.

Маркус никогда ничего не говорил, когда она плакала. Он не знал, что сказать. Он не знал, почему она плачет, и поэтому не мог ей помочь, а так как не мог помочь, то просто застыл, уставившись на нее с открытым ртом, но тут она заговорила как ни в чем не бывало:

– Хочешь чаю?

Ему оставалось только гадать, что она сказала, потому что у нее был сильно заложен нос.

– Да. Если можно.

Он взял чистую миску из сушилки и пошел к шкафчику выбрать хлопья. Это его приободрило. Он уж и забыл, что в субботу утром мама разрешила ему купить пачку ассорти. Он переживал обычные муки сомнения: было ясно, что сначала надо съесть скучные вещи, то есть обычные хлопья и те, что с фруктами, потому что если не съешь их сразу, то не съешь никогда и они останутся стоять на полке, пока не испортятся; мама на него рассердится, и потом несколько месяцев придется довольствоваться огромного размера упаковками чего-нибудь ужасного. Все это он знал, но все равно, как всегда, потянулся к шоколадным подушечкам. Мама не обратила на это внимания – первое преимущество ее ужасной депрессии, которое он смог заметить. Но преимущество не ахти какое; по нему, так уж лучше бы она радостным голосом заставила его поставить пачку на место. Он бы тоже с радостью пожертвовал шоколадными подушечками, если бы от этого она перестала все время плакать.

Он съел хлопья, выпил чай, взял рюкзак, поцеловал маму так, как обычно это делал (а не сопливым, понимающим поцелуем), и пошел. Никто из них не сказал ни слова. Что еще ему оставалось делать?