Мой Милош

Низко за деревьями сторона Реки, за мной и строеньями сторона Леса,
направо сторона Святого Брода, налево – Кузни и Парома.
Где бы я ни странствовал, по каким бы континентам, всегда лицом
был повернут к Реке.
Чуя аромат и вкус разгрызенной бело-красной сочности аира.
Слыша старые языческие песни жнецов, возвращавшихся с поля,
когда солнце погожих вечеров догасало за пригорками.

Река – это Невеж (по-польски – Невяжа, по-литовски – Невежис); Шетейняй расположен в самом центре нынешней Литвы, на границе двух ее частей – Жмуди и Аукштайтии. Больше из них Аукштайтия, родовое гнездо древних литовских князей, откуда пошло начало государства. Жмудь славится верностью древним обычаям и языку. Герб Аукштоты – литовская Погоня, всадник на коне, герб Жмуди – Медведь; со жмудским или литовским медведем Милош, кстати, любил себя сравнивать. Однажды я с ним разговаривал о прекрасной басне, которую написал во времена Мицкевича литовский поэт Симонас Станявичюс. В ней на берегу Невежа встречаются медведь и конь: один скован цепью, второй стреножен. Речь идет, разумеется, о царской России, угнетавшей Жмудь и Аукштайтию так же, как и Польшу, и рухнувшей, когда Милошу было шесть лет. Окрестности Шетейняя были издавна заселены патриотической шляхтой и знаменитыми своим упорством крестьянами – и те и другие приняли активное участие в восстании 1863 года.

«Я вырастал из предрассудков глухой провинции», – не без самоиронии сказал поэт в одном из своих последних интервью. Предрассудки предрассудками, но известно, что Милош был как мало кто другой погружен в свое место и время. Он обладал очень литовскими чертами, рождающимися в простом мире сельских добродетелей и повседневных работ: упорством, дисциплинированностью, внутренней силой. Разумеется, это скорее типично для всякого общества на схожей степени развития, но в Литве это было усилено – так или иначе, романы и эссе Милоша велят этому верить. Он всегда считал, что из детства и молодости в Литве вынес основы своего мировоззрения: специфический антитоталитарный консерватизм, отвержение нигилизма и этического релятивизма, поиски неизменной шкалы ценностей и постоянной точки отсчета, веру в разум, но и своеобразный пантеизм, глубокую жажду отдаваться природе и ее ритмам, понимание природы как потерянного рая, который, однако, можно вновь завоевать. Думаю, что литовский опыт оставил след и на отношении Милоша к языку – как явлению насквозь поэтическому и в то же время обеспечивающему личное и национальное самосознание. Прибавлю черту характера, о которой говорится в «Долине Иссы», – «спокойствие и сдержанность в высказывании суждений о себе».

Как я уже упоминал, обретение Литвой и Польшей независимости породило антагонизм. Семья Милошей была вынуждена переселиться в Вильно, отделенное тогда от «Ковенской Литвы» (временным местопребыванием литовских властей был Каунас) чем-то вроде «железного занавеса» avant la lettre. Великолепная барóчная столица былой литовской империи повлияла на развитие поэта, пожалуй, еще больше, чем родные сельские места. Она хранила память о богословских диспутах XVII века, о спорах романтизма и Просвещения. Хотя теперь она лежала на окраине польского государства и была довольно запущенной провинцией, здесь не было недостатка в необычайных людях, связанных главным образом с Виленским университетом, который некогда окончил Мицкевич. Здесь скрещивались языки, нравы, эры; кроме польской среды существовала литовская, белорусская, еврейская. От Вильна Милош, как признавался в стихах, никогда не сумел отойти. «Это магический, магический город», – сказал он в последние недели жизни своему лечащему врачу.