Мой Милош

Ты можешь указать мне, декан,
Как сотворяется эта преудивительная жидкость,
Такая, что кроме чернил остается
Что-то большее на дне чернильницы.

Дай мне секреты своего века,[77]

Чтобы я не кривился слащаво,
Как те, что произносят речи о человеке
И только тихо скулят во сне.

Ты верно передавал нам, Чеслав, секреты своего века. Ты говорил нам, что нельзя оскорблять человека простого[78], объяснял запутанную историю порабощенного ума, рассказывал о настоящих судьбах нашей семейной Европы. Благодаря тебе мы вникли в таинственную историю Великого Княжества Литовского, этой чудесной и неповторимой польско-литовско-белорусско-еврейской мешанины, которая обогащала польскую культуру и всю культуру этой части Европы. Познанием произведений Симоны Вейль, переписки Томаса Мертона и, наконец, необыкновенной польской Псалтирью ты привил нам истину о глубине и мудрости католической религии. Благодаря тебе поколение гуляк и маловеров из земли Ульро вновь обратилось к Книге Книг – Священному Писанию.[79]

А в то же время ты так проницательно наблюдал мудрых и сильных мира сего. Ты предостерегал их, что будут запечатлены дело и слово[80]. Ты писал:

Принц, отраженный зеркалами,
Чуть свистнет – и поэты в сборе.
Прогнули задницы рядами
И виги перед ним, и тори.

Правители всегда неправы,

Решив, что слава их – навеки.
Один щелчок – и прочь из славы
Лететь им в пекло картотеки.

В самом деле – ты безошибочно почувствовал, что такое пекло картотеки. То пекло, которое поглотило миллионы человеческих жизней, по сей день заражает своим отравительским ядом толпы больных подозрительностью любителей гэбэшных рапортов – этой специфической порнографии нашей эпохи.

Ты обращался к Свифту со словами:

И полночь с плачущей совою
Над домиком в глуши ирландской
Прочней, чем лавр над головою
Владыки с мраморной гримасой.

И ты выбрал свой дом «с плачущей совою», свою медвежью берлогу в Калифорнии, откуда писал нам письма, полные боли и ужаса – но в то же время насыщенные мудростью сердца, преисполненные веры, надежды и любви.

Чеслав! Ты даровал Польше то, что ценнее всего: истину о нас самих и смирение перед ценностями, самыми настоящими – из Десятисловия и Нагорной проповеди. Даровал ты Польше и непокорную отвагу перед будущими обстоятельствами, которые готовит нам история, спущенная с цепи. История Освенцима и Катыни, история Катастрофы и ГУЛАГа, история антисемитизма и уничтожения классового врага при коммунистическом тоталитарном строе.

Эта история не жалела для тебя ударов и унижений. Не было наверное другого польского писателя, над которым польские мракобесы всех политических окрасок измывались так жестоко и подло. Однако ты всегда знал, что существует другая Польша – та, которая тобой восхищается и любит тебя, которая ждет каждого твоего стихотворения, каждой твоей книги. Тебя называли отступником, предателем, дезертиром. Тебе, искуснику польского языка, отказывали в праве называться польским писателем. И это оскорбление стало оскорблением всей польской национальной культуры.

Ты писал в стихотворении «Припоминание»:

Скажи мне, как измерить
Дел наших смысл и норов:
На пристанях богатствами,
Ценой ли договоров?
Иль что ни день гасимым
Светильником надеи,
Что нации на лучшие
И худшие не делит?[81]

Закончу твоими словами, которыми ты говорил с Джонатаном Свифтом:

Звучит в сегодня обращенный
Твой голос: дела тьма на свете.
Кто мнит историю свершенной,
Достоин безоружной смерти.

Отваги, сын! Тяни за нитки

По мелководью флот потешный.
На муравьиные ошибки
Да грянет с неба град кромешный.

Покуда есть земля под небом,

Ищи причалы новых странствий.
Вне этого прощенья нет нам.

Декан, я берегу наказ твой.

Чеслав, наш добрый, умный, любимый декан, мы бережем наказ твой…

2004

Томас Венцлова Поэт обоих народов