Мой Милош

«Дзяды» были бы великой христианской драмой, если бы не вкрадывающаяся ересь, та самая, которая наделяет дурными чертами публицистику Достоевского, но не только: она накладывает порчу и на некоторые главы его романов. Состоит она в затирании границ между религией и «национальной идеей». Шатов в «Бесах» заявляет: «Я верую в Россию, я верую в ее православие… Я верую в тело Христово… Я верую, что новое пришествие совершится в России…» – но на вопрос, верует ли он в Бога, отвечает: «Я… я буду веровать в Бога». Только «буду». Тем не менее Шатов у Достоевского спасен на основе довольно натянутого силлогизма: кто любит русский народ, тот обладает добродетелью caritas, или тем самым способен любить ближнего и прощать ему вину, как прощает Шатов жене. Близкая логика там и сям проглядывает и в тексте «Дзядов» и кульминирует в Видении ксендза Петра. От несчастья нашествия может легко зайти ум за разум, но, уважая чей-то праведный гнев, мы еще не приобретаем права воздерживаться от критической оценки. Коллективное тело, распятое на кресте и искупляющее грехи человечества? Кто же это «народа дивный избавитель», «наместник», «народов и царей превыше вознесенный», потому что любил свой народ? Предположим, что замысел Словацкого в Прологе к «Кордиану» был сатирическим. Но он прочитал Видение ксендза Петра, пожалуй, только так, как это навязывается каждому, то есть как травестацию Откровения апостола Иоанна, где сам Мицкевич предстает ни более ни менее как Сын Человеческий, Альфа и Омега, или Логос («Он к небу, к небу возлетел, / От легких стоп его развился / Покров, как снег нагорный, бел – / Ниспал, и мир им облачился»). Иначе говоря, христианская драма, драма победы, превращается в драму поражения: экзорцизмами ксендза Петра дьявол изгнан из Конрада, но оказывается так ловок, что вступает в экзорциста и диктует ему Видение – чего, к сожалению, не сознаёт сам поэт. Конрад хотел быть человекобогом, но при поддержке молитв ближних вовремя отступил. Кто же, однако, спасет самозваного человекобога, пришествие которого пророчит ксендз Петр в своем Видении?

1977

Достоевский и западное религиозное воображение [36]

К съезду славистов в Атланте, где в одной из секций должна была проходить дискуссия о религиозной мысли Достоевского, я приготовил короткий paper, или тезисы доклада, и теперь мне пришло в голову, что стоит перевести его с английского и включить в то целое, которое я сейчас пишу. При случае объясняю, что намерение мое – подбрасывать всё новые камушки в мозаику, пока, собранные вместе, они не сложатся в рисунок, так что и эта глава найдет свое применение. Недостаток этого текста – множество сжатых ходов мысли, оправданных тем, что он был предназначен для специалистов. Но, может быть, дальше мне удастся то или другое разъяснить.

I.

Религиозная мысль Достоевского относится к ключевому моменту в истории той единственной цивилизации, которой удалось покорить всю планету Землю. Цивилизация эта, первоначально ограниченная малым западноевропейским полушарием, выработала свою философию и науку, подвергая переработке понятия христианского богословия. Начиная с XVIII века, она открыто повернулась против своих христианских истоков.

II.

Россию XIX века нельзя счесть интегральной частью этой цивилизации, но русская литература, создание образованного слоя, была мутацией западной литературы. Ни один французский, английский или немецкий романист не совершил того, что Достоевский, использовавший форму романа для показа фундаментальной антиномии современного человека. В связи с этим встает вопрос о культурной роли центра и периферии.

III.

Ввиду особой социальной структуры русская интеллигенция внезапно, в течение нескольких десятилетий, усвоила идеи, которые на Западе созревали медленно, в ходе не менее двух веков. Подобно тому, как в случае некоторых болезней, не страшных для туземцев, но смертельных, когда ими заразятся пришельцы, дилемма: либо философия и наука, либо религия – приобрела в российских умах чрезвычайную болезненность. Так что, если необычайную смелость Ницше можно хотя бы частично объяснять его изоляцией и последствиями неизлечимых физических страданий, отвага Достоевского скорее соответствует определенной культурной модели. Наличие православных крестьянских масс вводит в эту модель многочисленные осложнения.

IV.