Мой Милош

Достоевский, принужденный выбрать между Христом и истиной? Весьма необычно, весьма ново и совсем не то, что старый, многовековой спор между верой и разумом. Те, кто наделял разум дьявольскими чертами, выбирали веру, ибо в ней покоится истина («Я есмь путь и истина и жизнь», Ин 14,6). Другие (Симона Вейль, например) – и вкладом их не следует пренебрегать – возражали против того, что якобы может возникнуть конфликт между верой в Христа и результатами исканий разума (если разум абсолютно честен, то есть любит истину). У Достоевского «истина», против которой он защищается, значит то же, что научная истина у Моно: какая бы то ни было «снисходительность» вселенной, будь то сегодня или завтра, признана иллюзией, и человек одинок, с нуждами своего сердца, кричащего «нет», брошен в равнодушную машину, подобно паровому катку проезжающую по всему, что живо. Сравнение Природы с машиной, частое у Достоевского, соответствует образу биологических организмов как живых машин у Моно. Это машины, способные реагировать благодаря записи в генах. Достоевского ужаснула картина Гольбейна, которую он видел в Базеле, ибо художник изобразил Христа в гробу как cadaver. Два интеллектуальных глашатая Достоевского, Ипполит в «Идиоте» и Кириллов в «Бесах», навязчиво говорят об этой победе Природы над лучшим существом, родившимся на Земле: если такой человек лишь заблуждался, обещая воскреснуть из мертвых, то мир – «дьявольский водевиль», и никаких ценностей не существует.

Я говорю о «Записках из подполья» и «Легенде о Великом Инквизиторе», ибо они – квинтэссенция мысли Достоевского и одно из величайших философских произведений всех времен.

Рассказчик «Записок из подполья» хочет швырнуть в лицо людям истину, которая характерна тем, что и математически верна (дважды два четыре), и отвратительна. Его издевательства над общественниками (над Чернышевским), убежденными, что, апеллируя к хорошо понятой выгоде людей, удастся воздвигнуть «хрустальный дворец», напоминают насмешки Моно, ста годами поздней во имя данных биологии измывающегося над якобы заведомо уготованной прекрасной судьбой рода человеческого. Ибо у Достоевского воля каждой личности (себялюбие) и самоволие – сила разрушительная, любующаяся своей жестокостью по отношению к другим. В то же время личность хочет быть, однако с момента, когда она примирится с истиной, то есть скажет, что делать нечего, трудно, дважды два четыре, – должна признать, что ее самой нет. Вот болезнь раздвоенного сознания: «Я мыслю – следовательно, я существую» превращается в «я мыслю (объективный разум мыслит?) – следовательно, я не существую», то есть я отдаю себе отчет в том, что я – статистическое, заменимое число. Потому-то рассказчик кричит «нет» миропорядку, но, поскольку ничего этому порядку он не может противопоставить, «Записки» целиком остаются на стороне «истины». Цензура вычеркнула главу, где Достоевский пытался создать ей «противовес». Что там было, мы не знаем, кроме того, что автор высказывался как христианин. В книжном издании он этого не восстановил, и глава затерялась.

«Записки» нагружены проблематикой, и, вводя один главный смысловой стержень, легко натолкнуться на упрек в произвольности. Однако такой подход допустим, ибо речь идет действительно о главном стержне. Подобным же образом и «Легенда о Великом Инквизиторе» может быть сведена к вопросу, кто был прав: искушаемый в пустыне Христос или искуситель? Легенда, поэма Ивана Карамазова (следует помнить об этом ее месте в структуре «Братьев Карамазовых»), отвечает на этот вопрос: прав был искуситель, Князь Мира Сего, Дух Земли. Заметим, что для Ивана Провидение и Царствование Бога Отца не существуют, раз Природа, машина, управляемая собственными принципами необходимости, нравственно неприемлема. Следовательно, изменение естественного хода вещей могло бы идти только от Христа, если Он был Сыном Божьим. Но Он не хотел превратить камни в хлеб, чем символически отдал заботу о хлебе для голодных земным властителям. Не хотел подтвердить свой Божественный авторитет, бросившись в бездну, то есть ниспровергнув очевидность того, что, будь Он человеком, разбился бы. Наконец, Он отверг власть над земными царствами, которую, конечно, сумел бы использовать на благо людей. В поэме Ивана есть старые манихейские элементы: Бог Отец обвиняется в страданиях живой материи, и потому Его бытие или небытие становится безразличным, раз Он – нечто вроде низшего демиурга. Остается Бог Света, ходящий по земле, – однако и Он, к сожалению, отказывается взять в свои руки скипетр. Таким образом, Великий Инквизитор прав, организуя сообщество детей, которым надо лгать (это сон Ивана, русского интеллигента, о себе-диктаторе). У Великого Инквизитора есть своя тайна и свое скрытое страдание: вот он сознательно, из жалости к людям, выбрал сотрудничество с дьяволом, ибо «объективная» истина на стороне зла.