Мои нереальные парни

Макс ночевал у меня всю неделю. Мы говорили о том, как нам жилось вместе и как – порознь; выстраивая диалог не на эмоциях, а на логике, мы чувствовали себя в большей безопасности. Будто два высокопоставленных лица, мы встретились после глобальной катастрофы, чтобы оценить разрушения и последствия и обсудить дальнейшие меры. В наших разговорах сквозила вновь обретенная искренность, слегка изматывающая, но необходимая, если я хотела заново научиться ему доверять. Мы пообещали друг другу быть предельно честными, несмотря на возможную неловкость. Я предупредила, что его действия поселили во мне нехарактерную прежде тревогу и теперь он ассоциируется у меня с болью и непостоянством, и мне потребуется время, чтобы снова поверить в наши отношения. Я сказала, что нуждаюсь в безоговорочных гарантиях, неограниченном времени и праве на гнев и расспросы, если к тому будет повод. Он выразил понимание: на моем месте он чувствовал бы то же самое, и я имею право на все вышеперечисленное. Пока вновь не научусь ему доверять.

Макс рассказал мне больше об Эми. Он отметил, насколько поверхностной и несущественной была их связь по сравнению с нашей – к моему стыду, я нашла в этом утешение, как если бы мы с ней участвовали в шоу знакомств и соперничали за одного достойного холостяка. Я ненавидела себя за то, как мы смеялись над грязной студенческой квартирой, где Эми жила с друзьями, и над ее любовью к безлимитному «Бакс Физз», и над тем фактом, что она никогда не слышала о Джоне Мейджоре. По мне, самым нелепым в этой ситуации было не то, что она не знала о человеке, избранном в члены парламента в конце семидесятых, а то, что Макс спутался с девчонкой, появившейся на свет в один год с первым хитом «Spice Girls»[43].

Я рассказала Максу о коллекции ножей Анджело, о свадьбе Джо, о первой любви Лолы, о ссоре с Кэтрин. Он прочитал новые главы моей книги. Я вкратце сообщила об ухудшении папиного состояния – только основное, без подробностей. Я по-прежнему не могла ни с кем говорить об отце откровенно или в контексте эмоций, а не практичности. Больше всего на роль доверенного лица подходила Гвен, но и ей на вопрос «Как ты?» в наших многочисленных телефонных разговорах я отвечала лишь: «Немного грустно». Я хотела рассказать об этом Максу и остро нуждалась в его утешении и совете, но поездки домой становились все более мучительными, и я нарочно отсекала их от остальной жизни. Чтобы не думать весь день о папе и его восприятии мира – когда-то прекрасном и глубоком, а теперь ставшем кучкой разрозненных деталей, – я никому не рассказывала подробностей. Никто и не думал меня об этом спрашивать.

В течение недель, последовавших за ночной встречей на пороге моего дома, мы обсуждали темы, которые прежде не затрагивали. Мы вели себя с большей чуткостью: уже не так стремились смешить друг друга; утихла его бравада, смягчилось самодовольство. Я была собой в большей мере, чем когда-либо, и не заботилась о том, чтобы удержать его внимание. Время от времени он осторожно признавался в любви, проявляя осмотрительность, чтобы впредь не испугаться собственной поспешности. Я отмечала каждое такое признание. Однажды он прошептал его мне на ухо в метро в утренний час пик, когда мы тонули в ярком свете, зажатые со всех сторон промежностями и подмышками. В другой раз – во время особенно сильного похмелья, когда мы ели куриные наггетсы в постели. Потом – в очереди за напитками в пабе, когда я спросила, хочет ли он свиные шкварки. Я часто делала ответное признание, но никогда не говорила первой. Если Макса не было в комнате, я включала экран его телефона, чтобы найти уведомления из «Линкса» или сообщения от девушек – свидетельства тайной жизни, которую, как я подозревала, он все еще ведет. Там ничего не было – только заставка с фотографией его машины.

Я отвыкла от его присутствия, оно по-прежнему казалось чужеродным, хотя и дарило чувство безопасности. Каждое утро, едва проснувшись, я проверяла телефон в надежде найти сообщение от него – привычка последних месяцев – и в полудреме чувствовала разочарование. Затем поворачивалась и видела рядом его поджарое тело и золотистые кудри. Макс из плоти и крови был здесь, но меня все еще преследовала его виртуальная версия.