Мой остров

Все же в эти полтора года у меня было нечто - не из области реальной жизни, но отчасти заменявшее ее: я начала рисовать. Я рисовала и раньше, но это было развлечением, в этом не было ни боли, ни страсти, и поэтому оно в счет не идет. Я начала рисовать акварелью примерно через месяц после того, как мы вернулись из Прибалтики. Это было моей тайной - но, разумеется, до того, пока не ложился на бумагу последний мазок. Первые свои акварели я нарисовала в сентябре, и это были Молодецкий курган в Жигулях и татарник на фоне гор и голубой воды. Я уезжала на Молодецкий совершенно одна, в выходные, на "омике" из Тольятти. Никто не знал, где я. Это давало восхитительное чувство свободы. Кроме того, рисование вливало в меня силы: жизнь, которую я не чувствовала напрямую, волшебным образом оживала у меня под руками. Татарник вышел живым: мне казалось, что можно ощутить его запах. Потом я рисовала - по памяти - озера возле Жигулевских гор, парусники возле тольяттинского причала, у огромных песчаных гор: персиковые паруса на оранжевом фоне песка. Перерисовывала картины Грабаря и Васильева. Рисовала с натуры осень в Заповеднике, куда мы ходили в октябре с мужем и нашей свадебной свидетельницей, октябрьское озеро возле церквушки в Аламасово (Горьковская область, туда, к себе на родину, вернулась подруга, закончив режиссерский факультет Самарского института культуры, а церковь у озера строил ее прадед), ноябрьский туман в Самаре из окна квартиры, которую мы снимали. Людей я рисовала меньше: остались только карандашный набросок мужа и недорисованные акварели наших свадебных свидетелей. Отсвет желтых, оранжевых, красных осенних листьев ложится на щеки девушки (осень в Жигулях). Хрупкая фигура молодого человека, закинувшего руки на наклоненное дерево, за которым мчится волжское половодье, таща бревна и разный мелкий мусор (наш поход на Греви) - очень бледная, лилово-голубая акварель.

Жизнь была также в фильмах Тарковского и книгах по искусству. Вначале меня привлекли импрессионисты. Думаю, мне нравилось в них именно то, о чем с печалью и неприятием написал в своем дневнике Поль Гоген: они воспринимали гармонию мира, не видя в нем цели. Мне нравилась эта бесцельность. Я часто в тот год - год интернатуры и чужих квартир - думала, что чувствую себя как в Кавказских горах, где на холоде, в разреженном воздухе высоты, сознание разрывалось, напоминая шизофреническое. Реальность приходила кусками. Мне нравилось, что можно смотреть на длящиеся вечность движение и свет, нравились крупные и чистые мазки не смешанных красок. Отражение мимолетных движений жизни - вот то, что мне хотелось захватить, продлить, почувствовать. Мне нравилось в импрессионизме, что сюжет был не более чем опорой для отражения света. Постимпрессионизм пришел ко мне потом, уже в Тольятти, когда я работала на участке - и когда мне стало мало просто исследований эффектов света и движения, и захотелось большего. Между импрессионизмом и постимпрессионизмом, во второй половине интернатуры, была художественная школа в Самаре, надолго отбившая у меня желание рисовать - хотя я не могу отрицать, что в смысле формы она пошла мне на пользу. Я очень вольно обращалась до этой школы с пространством. Кстати сказать, акварели моего "бесчувственного" периода отличаются особой ясностью и нежным цветом - словно в эти акварели перешло лучшее из ушедшего или неслучившегося. Часть акварелей сохранилась, а вообще я щедро их раздаривала: будучи написаны, они теряли для меня смысл. Мне жаль только одну свою работу, случившуюся уже после художественной школы. Я нарисовала ее в первую осень своей работы. Это был вид из маленькой комнатки дома, где жила мама моего мужа: за окном, за выщербленной дорожкой, - клочок земли, на котором растут, прижимаясь к соседской сетчатой изгороди, тигровые лилии, флоксы, подсолнухи и много мяты. Забытая табуретка стоит во дворе. Дождь идет, размывая краски. Виден дом напротив, где в одной половине жила приветливая старуха баба Поля, а другая половина была покинутой: хозяева уехали на Север. Рядом с брошенной половиной дома - старая корявая яблоня, и множество яблок везде: на черной земле, вперемешку с опавшей листвой, на крыше никому ненужного гаража, на мокрой блестящей крыше дома. Собственно, этот соседний дом я и рисовала, с яблоками на мокрой крыше и потоками дождя по водостоку, но вышло все: и сад, и мята, и подсолнухи. Я думаю, что это была единственная акварель, которая удалась мне совсем. Ее потом, через три года, съела наша первая собака. Смешно так: в комнате (все в той же общежитовской комнате) было два стеллажа с книгами до самого низа, грызи на выбор, но она вытащила из неудобного места папку с рисунками, достала именно эту акварель и сожрала ее.