Мой остров

Ликеры, темные, густые и горько-сладкие, скрасили мне существование на целую неделю. В них был привкус детства и моего счастливого студенчества. Мир стал теплее и как-то одновременно несколько острее и нежнее. Кто-то из самарских друзей- медиков, заехав в эту неделю ко мне с ночевкой и сказав о ликерах: " как лихо ты их хлещешь", пообещал мне, что я сопьюсь. Но ликерных красок и ощущений мне хватило именно на неделю. Потом, года через два, я вспоминала свои ликеры, когда кто-то из врачей получил квартиру, и за стенкой поселился новый сосед - молодой специалист, патологоанатом. У патологоанатома имелись жена и маленький сын, но жили они не с ним. Сосед работал в своем морге на полторы ставки, чтобы обеспечить жене и сыну нормальное существование (к его появлению у нас в общежитии Союза уже не было, быстро росла инфляция), а вечерами пил. Он пил целый месяц, пил в одиночку - возвращался хмурый, запирался, за несколько часов выпивал бутылку водки, а потом выходил на кухню, где всегда был народ, и, ничего не говоря, смотрел на нас счастливыми удивленными глазами. У него это продолжалось месяц - потом прошло. К слову, теперь он работает наркологом.

***

А осень между тем шла, и была теплой. За всю жизнь я запомнила только еще одну такую же мягкую осень. В сентябре мы в одних купальниках и босиком доделывали какие-то дачные работы и собирали большие, согретые солнцем яблоки в Переволоках, а в ноябре еще шли грозы. Числа третьего или четвертого ноября, я, перед работой во вторую смену, долго стояла под калиной, росшей во дворе у дома свекрови - под дождем, лишь чуть-чуть смягченным ветвями и кистями красных ягод, в легком фланелевом халате. Дождь был определенно теплый, не по-летнему, конечно, но все-таки слишком теплый для такой поздней осени. И протяжно, несколько раз, гремел гром. Дольше обычного не опадали листья, и иней лег на землю только 7-го или 8-го ноября.

Все же в октябре похолодало, было несколько по-настоящему холодных дней. Холод стоял в городе в начале восьмого утра, когда я выходила на работу в первую смену, и вечером, когда около девяти я возвращалась после второй. Моя одежда - осеннее пальто с модельной шапочкой, осенние сапоги и все зимнее - остались у родителей. (Я перевезла все это к ним весной из Самары, дома был папа, и он не помешал мне разместить одежду и обувь). В октябре я ходила на работу в нескольких свитерах - своем и Вадима, голубой прибалтийской куртке-плаще (куртка была скроена очень просторной, под нее помещалось много другой одежды), синих джинсах и ботинках. В самые холодные или слякотные дни я надевала горные ботинки - вибрамы. У меня еще была теплая лыжная шапочка, которую мама вязала для Кавказа - смешная шапочка с помпоном, но ее можно было спрятать под просторный капюшон. Однажды папа принес мне зимние сапоги. Меня не было, и папа передал сапоги соседке-стоматологу. Он подробно расспросил у нее обо мне и ушел. А я потом несколько дней с замирающим сердцем думала о том, как папа узнал мой адрес, который я им уже не сообщала, и о том, что не работал лифт, и папа поднимался на восьмой этаж пешком.