Мой остров

Вот так прошло более полутора месяцев. Шла осень. Была работа, были книги по искусству, короткие приезды мужа, письма от студенческих друзей - они словно приходили из прошлого. И все это было - как поверхностный цвет, как блик, не оставляющий следа. Когда я пыталась пробиться в глубину, все тот же синий снег качался над турбазой, и был отрезок жизни от Лермонтова в Тарханах до Лермонтова на Кавказе, где его убили на дуэли - счастливый отрезок моей собственной жизни. Дальше шел туман. Порой я вспоминала, как приехала с Кавказа и папа целый день "доставал" меня вопросами: Скучала ли я там без них? Как я жила без них - эти несколько недель? - и пыталась понять, как могло так получиться, что за следующие полтора года родители вполне обошлись без аналогичных вопросов. Еще я вспоминала одну свою встречу в Приэльбрусьи, женщину- горянку. Мы проезжали через их кабардинское село четыре раза. Облака плыли прямо по селу, то затуманивая, то вновь слегка проявляя богатые высокие каменные дома с решетками на окнах и глухие заборы из железа и камня. Был маленький базарчик, где женщины - совсем дешево - продавали вязаные из козьей и овечьей шерсти свитера, носки, платки и шали. Одна женщина очень была похожа на мою маму. Наш автобус останавливался в этом селе - каждый раз - примерно минут на сорок. Я всматривалась в кабардинку и думала, как странно и причудливо смешивается в людях кровь. У этой, горной женщины, были глаза моей мамы, и ее гордая осанка, и усталое милое лицо. Женщина продавала платки из ангорской шерсти. Она улыбнулась мне и предложила купить платок. У меня не было с собой денег, и я сказала ей об этом. "Нравятся Вам мои платки?" - спросила женщина, и я ответила, что да, очень. Я сказала ей, что она похожа на мою маму. Кабардинка спросила, сколько моей маме лет. "Наверное, как и Вам", - ответила я ей, не подумав (и от того - честно) - "примерно шестьдесят". Женщина очень смутилась. "О…" - тихо сказала она, - "мне только сорок три". Мне тоже стало неловко, а она еще тише, очень тихо, чтобы никто не слышал больше, сказала, что они не могут наряжаться так, как русские женщины, не имеют права, иначе будет ревновать муж, и что она такая, в морщинках, потому, что весь этот огромный каменный дом держится на ней, и у нее очень много работы, но эти платки для нее - радость, потому что она отдыхает, пока вяжет, и потому, что муж никогда не знает, сколько действительно платков она связала и сколько продала. "Возьми", - вдруг протянула она мне платок, нежно-белый и легкий, - "возьми маме в подарок. Не надо денег". Я стала отказываться, но поняла, что обижаю ее, и взяла платок. Когда мы вновь проезжали через это село, я привезла этой женщине деньги - примерно вдвое больше, чем она просила за свои платки, потому мне было жаль ее, и потому что платок был хороший. Но она взяла из моих денег совсем чуть-чуть, меньше, чем просила сама. Она и эти деньги взяла не сразу, думала, смотрела мне в лицо, а потом сказала: "Я куплю себе что-нибудь на память о тебе". Когда мы еще проезжали через это село, была сильная метель, и женщины уже ничего не продавали, но эта женщина вышла к нашему автобусу и попросила меня записать ее адрес, она говорила, что, если нужно будет что-то связать - она свяжет и вышлет. Я не помню, записывала ли я ее адрес. Когда мне захотелось ей написать, я уже не могла вспомнить, записывала ли я ее адрес вообще. Но я до сих пор помню, какие у нее были добрые, грустные глаза. Я не подарила маме платок - мама сказала мне (сразу, как я вернулась, когда они еще не знали о моем предстоящем замужестве): "Ты ведь знаешь, я не ношу платков". Но, вероятно, ничто из энергий нежности и добра не пропадает в пространстве - теплый кабардинский платок принес однажды одному человеку большую радость.

Я как-то подумала, что помню Кавказ по принципу антероретроградной амнезии - как если бы меня контузило и я забыла все, что было после контузии и часть событий до нее. Что было моей контузией? - корь? разрыв с родителями? копившаяся усталость? другое - о чем я просто запретила себе думать однажды так крепко, как если бы этого не было вообще? Я помню, как возле Баксана меня поразил один контраст. В начинавшейся пурге все было черно-серо-белым, даже такие яркие обычно вещи, как хвоя и ягоды облепихи (миллионы этих ягод, заросли облепихи в невероятном количестве росли вдоль дорог, образуя непроходимые стены). Так вот, все было - как на черно-белой кинопленке, включая серые облепиховые ягоды, а вода в Баксане имела - как бы вне всяких законов оптики и логики - пронзительный, светло-изумрудный, с голубизной, цвет. Моя сохранившаяся чувственная память была - как эта цветная вода, текущая в сером.

***

То, ради чего я начала этот рассказ, бессмысленный без предыстории, произошло в октябре, скорее всего, в последней его трети.