Мой отец - Фидель Кастро

Правительство обязалось перед посольством отнестись с уважением к будущим высланным кубинцам при условии, что посольство отправит всех, попросивших убежища, по домам. Было обещано выдать всем этим людям официальное разрешение на отъезд из страны, написанное в корректной форме.

То, что происходило на улицах вскоре после событий возле перуанского посольства, ввергло меня в отчаяние и убило веру в представителей рода человеческого. «Отбросы! Отбросы!» — бешено кричали одни кубинцы другим. Орды людей изводили, избивали, унижали, линчевали себе подобных, а полиция и пальцем не шевелила, чтобы унять это безумие.

Однажды из окна автобуса я увидела, как раздраженные крикливые люди с отвратительными физиономиями мучили женщину: ей на спину и на грудь повесили два щита, на которых было написано слово «отброс».

Одна из «гражданских» демонстраций проходила возле дома на углу нашей улицы. Она длилась несколько недель. Семья, которая получила визу, оказалась без воды и электричества. К дому, где жили эти люди, подходили участники демонстрации протеста и кричали в громкоговорители: «Проститутка! Шлюха! Твой муж идет из посольства!»

Поскольку Перу не в силах был обеспечить работой и продовольствием всех попросивших убежища, на помощь пришли семьи из Майами. Их лодки, шлюпки и другие небольшие суденышки делали несколько рейсов, высаживая затем на свой берег покинутых родственниками сумасшедших, преступников, только что освобожденных из тюрем, и улыбающихся юнцов, то ли настоящих, то ли мнимых гомосексуалистов.

Чтобы покинуть страну, необходимо было получить разрешение на выезд с места работы или учебы. Но все эти чинимые препятствия не могли убить огромную радость от появившейся возможности покинуть остров.

* * *

Однажды около полудня нас собрали возле Дипломатической школы для проведения акта отречения. Предметом отречения был пятнадцатилетний юноша, который хотел уехать из страны. Нас успокоили, что все пройдет спокойно, без насилия и жестокости.

Когда паренек вместе со своей матерью стал проходить мимо молчаливых, враждебных рядов студентов Дипломатической школы, вдруг один здоровенный первокурсник стал бить женщину в грудь. Этого было достаточно, чтобы потеха началась.

Более двухсот студентов, изображая из себя оскорбленных революционеров, набросились на двух несчастных людей. Их выгнали на улицу и продолжали преследовать. Это было ужасное зрелище. Акция отречения могла иметь трагическую развязку, если бы в ее ход не вмешался проезжавший мимо мужчина. Но его заступничество стоило ему разбитого ветрового стекла. Вся эта дикая сцена привела меня в бешенство. Я схватила зачинщика травли за липкий вонючий воротник и стала кричать прямо в его омерзительную рожу:

— Ты, негодяй! Сукин сын! Трус, подлец, мерзавец! Как ты смеешь бить женщину, да еще на глазах у ее сына! Если ты еще раз к ней прикоснешься своими вонючими лапами, я оторву у тебя все, что можно оторвать! Не сомневайся в этом, мерзкая скотина!

Выкрикивая во весь голос обвинения и угрозы, я принимала боевую стойку. Не зря ведь я была замужем за двумя чемпионами по каратэ. Наверное, в эту минуту я выглядела ужасно, потому что этот негодяй как-то обмяк и съежился. Может быть, ему даже стало стыдно.

— За всяким экстремистом прячется оппортунист! — продолжала я его уничтожать, цитируя Ленина. — Ты ведешь себя так потому, что сам хотел бы уехать из страны, но не осмеливаешься.

Нужно сказать, что после этой короткой, но яростной обвинительной речи аплодисментов не последовало.

Реакция преподавателя литературы Хосе Луиса Гальбе на случившееся не облегчила совести участников позорной акции. Когда мы вернулись в аудиторию, наш поэт был печален. На его лице читались огорчение и растерянность. Он сдавленным голосом привел ту же ленинскую цитату, которую несколькими минутами раньше выкрикивала я. Хосе Луис Гальбе смотрел теперь на своих студентов как на подлецов.

* * *

К этому времени со мной стали происходить очень неприятные вещи, а именно: я стала распухать.

Утром я, как обычно, приходила на занятия, усаживалась, засыпала и просыпалась, чтобы вновь заснуть. По сути дела, я так и не просыпалась весь день. После занятий я шла в детский кружок за своим домовенком. Вернувшись домой, я вытаскивала из туфель свои распухшие ноги, ставшие похожими на окорока. Всю ночь напролет из громкоговорителя, установленного на углу улицы, в квартиру доносились обвинения в адрес семьи, которая собиралась покинуть Кубу. Говорить о полноценном сне в таких условиях не приходилось. Ночные проклятия надоели не только мне. Даже пьяницы, чуть свет бредущие по улице, останавливались возле громкоговорителя, чтобы высказать в нецензурных выражениях все, что они о нем думали.

Несмотря на шум, Мюмин спала спокойно, но мне в голову время от времени приходили мысли, что я произвела ее на свет, словно письмо, которое забыли положить в конверт. И от этой мысли мне становилось все более и более неуютно. Впрочем, дело было не только в том, что я не могла защитить Мюмин. Вся моя жизнь превратилась в цепь неудач.