Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!»

В первой подготовительной беседе с польским послом в Берлине отец заявил, что у него не было намерения «провести незначительную дипломатическую беседу». Таким путем польскому представителю было дано понять основополагающее значение начатых переговоров. Поймет ли польское правительство, что пробил роковой час (в этом случае избитая формулировка, пожалуй, действительно уместна), или попытается лавировать и далее в соответствии с девизом графа Лубенского, возглавлявшего кабинет министра иностранных дел Бека? Тот ответил на вопрос, насколько хорошо может чувствовать себя Эдвард Рыдз-Смиглы, польский главнокомандующий, в своей антинемецкой и антисоветской позиции — следовательно, между двумя великими державами, с которыми он обращался как с врагами:

«Он (Рыдз-Смиглы) компенсирует свои опасения в отношении обоих близких врагов надеждой на дальних друзей»[214].

Под «дальними друзьями» подразумевались Франция и Великобритания и, как выяснилось по захваченным в Варшаве делам польского Министерства иностранных дел, Соединенные Штаты Америки! Раскроется ли новая страница европейской истории, когда рейх со своими восточноевропейскими союзниками в консолидированной отныне позиции будет действовать в качестве «pièce de résistance» против угрозы со стороны Советской России, притом во взаимном согласии с обеими западноевропейскими державами, которые, со своей стороны, смогли бы посвятить себя своим заокеанским владениям с тем, чтобы как можно дольше и эффективней сохранить их значение для европейской экономики в изменяющихся условиях мировой политики?

Однако предоставим посланнику Шмидту (пресса) сообщить о драматических обстоятельствах, сопутствовавших визиту отца в Варшаве:

«В первый вечер полковник Бек пригласил на праздничный банкет в Пале-Брюль. Сначала была подана еда, затем состоялся торжественный прием для нескольких сотен гостей. Все очень пышно и роскошно.

Внутреннее убранство чудесного дворца выглядело, однако, довольно безвкусно. Залы для приема были оформлены в стиле рубежа веков, с зелеными мраморными колоннами, тяжелыми портьерами, мраморными бюстами и освещенными прожекторами картинами маслом на темы польской истории. Казалось, что находишься не за фасадом саксонского барочного дворца в духовном центре польской нации, а в плавательном бассейне или на форуме Муссолини.

Уже до начала еды Риббентроп дал мне тексты речи, свой и Бека, с тем чтобы я смог своевременно передать их Германскому информационному бюро — берлинские газеты должны были получить их еще перед подписанием в печать. Я как раз возвращался в зал, когда все направились к столу.

Бек со страдальческой миной на лице сопровождал к столу госпожу фон Риббентроп. Время от времени его лицо достаточно театрально передергивалось от боли. Дёрнберг, заметив мое удивление, шепнул мне мимоходом: «Ишиас!» Если и есть такая болезнь, которая может начаться, когда не ждешь, внезапно и протекать достаточно тяжело, чтобы серьезно изнурить и воспрепятствовать проявлению полагающейся этикетом приветливости, однако не настолько опасно, чтобы требовалось соблюдать постельный режим, так это ишиас. Идеальная дипломатическая болезнь.

Мы как раз покончили с супом, когда Риббентроп подозвал меня и тихо спросил, даны ли уже застольные речи в прессу. Я подтвердил. В этот момент Бек подчеркнуто с трудом поднялся, произнеся первое предложение своей речи, прибавил еще несколько пустых фраз, и, извинившись внезапной болезнью, поднял стакан. Холодком распространилась неловкость вдоль празднично накрытого стола. Риббентроп, которому так охотно приписывают скверные дипломатические манеры, повел себя абсолютно корректно, внешне ничем не выдав своего удивления. Он поднялся, поблагодарил Польшу, выразив сожаление по поводу так некстати случившейся болезни, искусной формулировкой указал на обмененные речи и, со своей стороны, отказавшись от произнесения полного текста, поднял точно так же стакан к протокольной заключительной формуле. Ловкое поведение Риббентропа и тот факт, что ни он, ни его жена ни единым намеком не выразили досаду или озадаченность, внушило даже самым недоверчивым гостям мысль, что Бек, вероятно, и в самом деле серьезно болен и что всему случившемуся не стоит придавать никакого политического значения».

Бек, разумеется, болен не был, во всяком случае, он был не настолько болен, чтобы не быть в состоянии прочесть застольную речь из 42 строк. Тут налицо попытка с помощью трюка элиминировать уже обмененные застольные речи.

Что же произошло? Что побудило поляков сообщить немецкому министру иностранных дел «refus» («отказ» — австр.) в едва ли не грубой форме? Лежащим на поверхности поводом явилась речь французского министра иностранных дел Бонне перед Национальным собранием в Париже, произнесенная 26 января 1939 года. В этой речи Бонне дистанцировался от данных отцу заявлений о невмешательстве французской политики в Восточной Европе: