Мой первый линь (СИ)

   В это я твердо уверовал, и не было уже другого пути. Тем более что в конце января я уходил на пенсию.

   В первых числах октября, когда стало уже довольно прохладно и вода в водоемах заметно остыла, я начал вылавливать линей и относить их в глубокие речные заливы партиями - по два, по три.

   Долго я прощался с моей Василисой. Ведь мы расставались с ней навсегда. Я знал это и все никак не мог решиться вытащить ее из этого огромного ведра, поднести к воде... и разжать пальцы. Должно быть, и она чувствовала эту минуту расставания, потому что тихо стояла себе на дне, не шевелясь. И глаза ее, когда уже у самого берега она повела ими на меня, показались мне печальными. Я осторожно подвел ей под брюхо обе ладони - в одну она уже не помещалась - и, слегка повернув набок, с минуту или две любовался ею, не в силах ни оторвать взгляда, ни вытащить ее из ведра. Она даже не шевельнулась, прекрасно зная, что эти руки не причинят ей зла. Недоумевала только, наверное, зачем я посадил ее в это ведро, а теперь так долго разглядываю, будто не нагляделся раньше.

   Наконец я решился, вытащил ее и поднес к самой воде. И тут, словно уловив аромат свободы, доносящийся до нее от воды, камыша, деревьев, почуяв дуновение ветерка, несущего в себе все эти запахи, она задвигала плавниками, зашевелила хвостом и затрепетала у меня в руках. Больше ждать и мучить ее я не мог и, поглядев на нее в последний раз, опустил в воду. Она быстро перевела взгляд вперед, напружинилась вся и выскользнула... Но не поплыла, а тотчас зарылась в илистое дно прямо у моих ног. Святые небеса, этого только не хватало! Да ведь так она замерзнет здесь, у самого берега, где воды всего-то с ладонь! Сколько бы ни было здесь ила, наверняка схватится льдом. Я немедленно погрузил руки в этот ил и - о, счастье! - нащупал ее и вытащил. Потом забросил чуть подальше, метра на полтора. Она блеснула желтым боком и, плюхнувшись в воду, сей же миг скрылась в глубине.

   Так мы расстались с ней навсегда. Я знал, что мы теперь никогда больше не увидимся. В памяти вставали картины, когда я поймал ее в протоке на дохлого уже червя, потом наше с ней путешествие, ее жизнь и ее номера, которые окружающие называли цирковыми. К горлу моему подступил комок, глаза стали заволакиваться пеленой... Она ушла от меня в свою стихию, природа звала ее к себе, в родной дом, и я ничего не мог с этим поделать. Только стоял и тупо глядел в то место, где она вильнула хвостом, прощаясь со мной. Смотрел, уже не видя ни его, ни расходящиеся в стороны круги, потому что слезы вырвались-таки и застлали взор...

   Еще немного я постоял у воды, наивно полагая, что моя питомица выглянет из глубины, чтобы в последний раз взглянуть на меня и, быть может, сказать мне "Прощай!" на своем рыбьем языке. Но мертвая, свинцовая гладь навсегда скрыла ее от меня, не пожелав даже на миг вернуть моему взору свою добычу. Тяжело вздохнув, я развернулся и, опустив голову, медленно побрел прочь.

   Так я простился со своей Василисой, Васькой, как временами я ее называл. И так же, но менее трогательно, прощался с оставшимися линями, которых выпустил сюда же, чуть подальше. Вновь оглядев этот залив, образованный вытекающей из пруда речкой, я успокаивал сам себя тем, что пищи им тут достаточно, а рыболовы давно уже перестали сюда наведываться, потому что мешала буйная подводная растительность и ряска, к осени затягивающая чуть ли не весь этот залив с максимальной глубиной около метра. Здесь водились неплохой карась и некрупный ротан, но поймать рыбу было невозможно ни удочкой, ни сетью.

   Картина эта предстала моим глазам, правда, лишь на следующий год, когда из-за отвода воды из пруда в другом направлении залив этот почти зачах по причине почти полного отсутствия циркуляции и превратился чуть ли не в болото. Но исправить я уже ничего не мог. Оставалось одно утешение: мои лини надежно обосновались на новом месте, потому что в следующем году, найдя-таки местечко, я выловил здесь пяток крупных карасей. Может быть, однажды мне или кому иному посчастливится выловить здесь и линя, да не одного, но, льщу себя надеждой, это уже будет потомство от тех, которых я выпустил сюда одним прекрасным днем.

   Зимой я вышел на пенсию и распрощался с работой. Ребята повздыхали, сожалея, ведь никто из них не был таким рыбным фанатом, как я, и наш коридор, в котором всегда стояли аквариумы с рыбой, теперь наверняка омертвеет (Так и случилось). Меня уговаривали остаться, приводя множество доводов в пользу этого. Но я не захотел: финансовое положение особо не тяготило семью. Зато меня пьянил воздух свободы, конец многолетнего рабства, бесконечных утомительных подъемов чуть свет, и всегда угнетало отсутствие свободного времени для творчества, для себя, для жизни, которая стала вдруг для меня неизмеримо дороже, милее прежней! В известной степени это связано, разумеется, с тем, что теперь я в любой день, не унижаясь, не бухаясь ни перед кем на колени, мог отправиться на рыбалку за своим любимым линем.