Мой самый любимый Лось

— Про кружевные трусы, — чуть слышно сказал он. — Это же отчасти правда. В ту зиму Лассе все потерял; промотал, прогулял, и мне надо было лететь в Москву, все налаживать заново, все восстанавливать… Понимаешь, всего на месяц! И кроме меня было некому. Семейное дело, достаток, достойная жизнь — все было на кону. Месяц… Это долго, когда речь идет о любви, но иногда необходимо… дела… — Лось застонал, в досаде качая головой. — Ингрид хорошо ходила… с ребенком. Легко. Никаких отклонений, все шло очень хорошо. Да, я отчасти волновался, я боялся ее оставить одну так долго, но я спрашивал у врачей, и они говорили, что угроз нет. У меня полный стол был снимков с… ребенком. Я слышал, как билось его сердце; он начал шевелиться, иногда беспокойно возился, и затихал в тепле, если я накрывал живот ладонью…

— Что, — безотчетно спросила Анька помертвевшими губами. — Это…

— Двадцать две недели, — ответил Лось прямо. — Дочка.

Он снова опустил взгляд, и Анька в тот же момент пожалела, что затеяла этот разговор, потому что правда оказалась больнее и страшнее ее догадок, хотя бы тем, что Лось сейчас и здесь рассказывал ей, признавался в самой страшной муке в его жизни. В своем страдании; в своей слабости. Расписывался в собственной беспомощности и винил в случившемся себя.

— Это так странно, — хрипло произнес он, — в один день потерять, и никогда не увидеть… Я даже не знаю, какой она была. Не видел. И никогда не увижу. Я уже считал себя отцом. Уже думал, что нас трое. Я уже считал, что ребенок родился. Я свыкся с мыслью, что он есть, что ему можно петь песенки, что его можно любить — и что он любит в ответ и чувствует… чувствует меня. Понимаешь? Он уже был. Я придумывал, перебирал имена… А потом… Я уехал, понимаешь? Надолго уехал. И был этот звонок. Ингрид звонила мне оживленная, говорила, что ее ждут, что намечается конкурс, очень важный для ее карьеры. Я не понял ее. Я посмеялся, сказал, что она, кажется, забыла, что ей сложно будет участвовать… Когда вернулся, очень хотел обнять ее, погладить ее живот. Думал, он стал еще больше, и она — дочка, — толкнется и затихнет под моей рукой, почувствовав и узнав меня. Но там было пусто. Не было ничего. Мертво. Плоско. Да, я сохранил бизнес. Тогда мне казалось, что это важно. А теперь жалею, что нет возможности вернуться назад и все исправить. Сейчас уже не так тяжело. А тогда… Хотелось выть, грызть все, мозг горел от мысли, что меня отделяет от того страшного мига всего несколько дней. Так недавно, всего ничего! Воспоминания еще свежи, все еще живо в памяти!.. Так близко — и так недосягаемо. И ничего уже не исправить. Даже минуту назад не вернуть. И это тогда было самое страшное. Не исправить.

— Не-ет, — с расширенными от изумления глазами прошептала Анька, не веря своим ушам. Лось как-то незаметно подкрался совсем близко к ней, и теперь стоял, почти прижавшись, а она обнимала его разведенными коленями. Он перебирал ее волосы, поглаживал плечи и спину, ища в этих немудреных ласках спокойствие, а Анька жалела, что он такой огромный, что его невозможно сжать в ладонях и прижать к горячему сердцу, которое трепещет в груди от боли, невозможно пожалеть и хоть на миг защитить и закрыть от тягостных воспоминаний.

— Когда я вернулся, ребенка не было, — закончил Лось, судорожно вздохнув. — Понимаешь? Не было. Моего ребенка, части меня, плода любви с этой… женщиной. Все было хорошо, ребенок был абсолютно здоров, но она посчитала, что ее карьера важнее… нас с ним. Она что-то говорила мне о том, как этот конкурс важен для нее. О том, как эта операция была опасна — опять же, для нее. Говорила, что у нас все еще будет, и все впереди… И дети будут. А я никак не мог понять, что у нее в голове? Что за камень вместо сердца? Убить… она убила. За мои же деньги. Ей все сделали за деньги — и все для того, чтобы она могла покрасоваться с сияющей улыбкой на подиуме, в красивом белье…

— И ты не простил, — закончила Анька. Лось уткнулся лбом в ее лоб, и Анька почувствовала, какой он мокрый, словно остывая после болезненного жара.

— Я не хочу это прощать, — ответил он тихо. — Я не могу это простить.

Анька обхватила его за шею, с силой притянула к себе так близко, что их дыхание перемешивалось. Она плакала; слезы ручьями текли по ее щекам, хотя она самой себе не могла объяснить, отчего.

«Ну, хотела же делить с ним горе и радость, — захлебываясь беззвучными рыданиями, думала она. — Вот тебе первая плюшка».

— А ты, — пробормотал Лось, осторожно-осторожно ласкаясь к девушке, поглаживая ее склоненную голову, — тогда, на вечеринке… Так забавно и смело пообещала мне родить ребенка… А потом, в самолете, помнишь, что сказала?

— Нет, — хлюпнула носом Анька.

— Ты сказала: «Дети тебе не игрушка! Их надо заслужить, остолоп ты этакий! — подражая Анькиной манере говорить, передразнил Лось. — Если будешь моим детям плохим отцом, я тебе глаз выкушу!»

Анька рассмеялась сквозь слезы и уткнулась зареванным лицом Лосю в грудь.