Мои седые кудри

А в родной земле таились клады несметные, из-под гор били звонкие ключи, струились живой водой. В соседнем Алагирском ущелье серебро чуть не под ногами валялось. Отлили из него мастера-кудесники пудовую чашу изобильную и послали ее в дар царю-батюшке, чтобы подивился диву дивному. Мастеровой люд думал: порадеет и милость отеческую ниспошлет. Удивился царь и жадностью загорелся. Послал проверить и доложить, правда ли, что горы осетинские серебра-злата полны. Приехали слуги царские и доклад шлют: кладов несметных тут видимо-невидимо. И запродал тогда царь все Алагирское ущелье бельгийским да французским богатеям. И еще горше стало люду простому в наших горах. Тут скоро повадились иноземные кровопийцы с царскими грамотами и в наше Куртатинское ущелье. Гостями-кунаками назывались, на горы заглядывались, камешки всякие «на память» собирали, в сумки прятали: мол, «деткам на забаву». Деда моего с собой водили, чтобы он красоту здешнюю показывал и путь-дорогу указывал.

А гостям у нас отроду почет-уважение. Дед про себя хоть и смеялся: «Не гости, а бродяги-шаромыжники какие-то! Обувь свою дорогую почем зря изнашивают!..» — все же душой щедрой делился, ног своих не жалел.

Привел однажды иноземца к заветному Черному роднику в Ханикгоме, стал рассказывать, что по обычаю предков он посвятил родник этот покойным братьям. Нашел его в горах, вскрыл жилу, ухолил… Но иноземец уже не слушал про печальную судьбу-злодейку, которая раскогтилась над дедушкиными братьями, он вдруг повеселел, дотошно осмотрел Черный родник и достал со дна несколько блестящих камней. Все приглаживал и причмокивал: «Ай, спасибо!.. Не Черный это, Золотой родник есть!..» Дед только рукой махнул: «Бери, бери свои камни!» Чужеземец расщедрился, дал деду золотой кругляк и все повторял, точно боялся, что дед мой забудет: «Золотой родник, секрет есть… Никто знайт нельзя! Твой тайна — мой тайна!»…

Усомнился дед, а вдруг и правда не простой это родник, а золотой.

После все изводился, что показал чужестранцу заветное место, и зачастил к роднику, словно на могилу. Говорил, что гонит туда его тоска по братьям. Там будто легчает ему. Берег родник пуще глаза. Бывало, завалят каменья его сокровище, он силушку всю положит, но не отступится, пока не откопает. Зимою родник снегом засыпало, и снова деду нет покоя, идет, расчищает: «Разве можно, говорит, чтобы освященный клятвой родник под обвалом терялся. А вдруг братья с того света явятся, и пить захотят, и не смогут своим кровным попользоваться, — проклятья на меня ниспошлют!..» А сам все искал в нем золото…

Но пришло время на тот свет собираться, и открылся тогда старый моей матери. Позвал ее к себе и сказал: «Чындз[1], тебе только верю… Поклянись, что никакому другу, никакому лиходею не промолвишься о моей тайне». И рассказал о золотоносной горе, из-под которой бьет Черный родник. Только злое это золото. Добра бедному человеку оно не принесет. Бедному от золота одни слезы. Переведется зло на земле, тогда и золото в руки дастся, незлобой обернется. Напоследок отдал он ей золотой пятирублевый кругляк, которым оделил его иноземец. Спрятала мать моя денежку, спросила: почему ей, а не старшему, не среднему и не младшему сыну вручает он свое добро, как полагается по обычаю? «Нет, — вздохнул дед. — Задумают делить, передерутся и сгинут, как сгинули братья мои». И взял дед с матери слово: «Чындз, обо всем скажешь только первенцу своему, когда он станет с ружьем ходить на охоту и начнет сено в горах косить. Авось и жизнь повернется тогда другим концом. Изведут люди зло, которое золотом окроплено. Дай-то бог…»

Однажды, когда мать моя тяжело заболела и перепугалась, что не встанет уже на ноги, она в горячке нарушила слово и поведала все мне. Хоть и не мальчик я, а все же первенец. От нее я узнала и о Черном роднике, и о злосчастной золотой пятирублевке — виновнице столького горя…

Земля в наших горах всегда была бесценным богатством. Голод оставался хозяином на столе куртатинца. Своего ячменного хлеба едва хватало на три-четыре месяца. А потом что бог даст. И тянулись на скрипучих арбах люди в низину за горсткой кукурузы. Везли с собой последние головки сыра, последнюю шерсть и оставшееся топленое масло, что припасли на черный день за лето. Нужда не убывала, а ртов голодных, ребятишек босоногих становилось все больше и больше. Говорят, голь на выдумки горазда. Вот и умудрялись: выравнивали клок на горе, убирали камни и носили туда на себе землю и навоз. Пашня не пашня, плешь среди каменных завалов, впору буркой накрыть, и выглядит как латка на старой, изношенной шубе, а все же — земля.

Нужда злобила людей, заставляла звериться. Брат поднимал руку на брата. Из-за миски фасоли, не фасоли даже — похлебки — перестрелялись отцовы дядья.