Мои седые кудри

Пришла весна. Отец мой и его брат Чета отправились в долгий путь за ячменными семенами. Пока ездили, Алимурза успел запахать всю родовую пашню и засеять тоже. День и ночь рук не покладал. И грозился еще:

— В Сибири сгнию, но вершка своего не уступлю. Что засеял — все мое!

Мать моя места себе не находила, металась и причитала:

— Вернутся мужики — быть страшной беде: не простят они ему, что он самочинно распорядился чужой землей…

Братья вернулись в полдень, когда Алимурза с ружьем за плечами кончал ровнять засеянное поле. Он и не заметил, как к нему подскочил мой отец. Опомнился, когда тот схватил его за шиворот и тряхнул, приговаривая:

— Ты, брат, не Чермен, чтобы делить алдарские земли, а я тебе не алдар… Задумал извести голодом моих детей! Образина бесчестная! — И так швырнул его, что Алимурза покатился кубарем по склону.

Со злости ударил палкой волов, которые поскакали вниз к роднику, таща за собой хворостяную борону.

— Так его, так! — Это Гета торопился на помощь отцу. Но тут раздался выстрел. И повалился отец мой на пашню. Только успел крикнуть:

— Ложись, Гета! Убьет, поганец!

Пока Алимурза перезаряжал ружье, Гета припал к земле и пополз за моим отцом. Вторая пуля просвистела у них над головой. Третий заряд застал братьев уже за каменным валом. Отец мой зажал пальцами раненую ногу, а брат разорвал бешмет и стал перевязывать. Еще хорошо, что пуля задела мягкое место. Алимурза все стрелял, будто бес немилосердный вселился в него, и пули без конца щепили камни.

— Никудышный ты стрелок, собачий сын! Брось ружье! — крикнул ему мой отец.

— Что ты с ним поделаешь? — горько вздохнул Гета. — Убьет из-за угла и шакалам скормит, проклятый…

— Когда брат на брата руку поднимает — добра не жди, — вздохнул отец. — Бежать отсюда надо, бежать! Не то живьем друг друга съедим… Не поганец этот страшен. Страшно, что собственной злобой захлебнемся…

Из аула уже бежали люди на помощь. И я помчалась. Ноги все в кровь посбивала, за отца перепугалась. Мама первой кинулась к нему:

— Жив ты еще, кормилец наш? Света бы глаза его не видели. И пухом чтоб земля ему не стала!.. — проклинала она Алимурзу, который побоялся людей, убежал в горы.

День, когда мы покидали родной Ханикгом, я хорошо запомнила. Светило солнце, на склонах гор зеленела травка, и голубое-голубое небо стояло над ущельем, и птицы заливались так звонко, будто хотели своим пением развеять нашу печаль.

Арба с пожитками и детьми скрипела и дергалась на узкой каменистой дороге. Рядом бурлила река Фиагдон. Отец шагал впереди, держа под уздцы нашу добрую каурую лошадку. Мать шла сзади и все проливала слезы. Без конца спрашивала: «Куда мы едем, куда идем?» Но этого не знал даже мой отец Гаппо. Невесело отмахнулся: «Ах, куда глаза глядят». Мои глаза глядели в небо, искали дорогу назад, в наш аул. Жалко было расставаться с ним. Провожали нас всем аулом, по обычаю едой наделяли: кто лепешкой, кто сыром, кто даже куском вареного мяса. Хоть однажды наешься вдоволь. Вспомнился Тох, сын Алимурзы. Я бы ему тогда целую лепешку отдала. А он из-за кусочка всех рассорил.

Мы проезжали мимо двух величавых вершин. Слева высился Кариу-Хох, справа навис Тбау-Хох. Неужели я никогда их так близко не увижу? Отец говорит, что мы уезжаем далеко-далеко, откуда не увидишь эти чудо-горы. А мне кажется, что нет на свете такой дали, откуда бы не видны были вершины Кариу-Хох и Тбау-Хох. И еще кажется, что выше их нет гор на свете. Вон они какие, остриями небо подпирают. А что может быть выше неба, на котором держатся все звезды, луна и солнце. А ведь небо это на наших вершинах лежит. И на Казбеке с Эльбрусом — тоже. Едем мы в далекую даль. А там, наверное, не будет ни гор, ни легенд, ни чудо-сказок, ни золотого дедушкиного родника.

Отец остановил лошадь, не доезжая немного до той теснины, где сошлись-сомкнулись Кариу-Хох и Тбау-Хох. Сказал:

— Приготовь, жена, три пирога и рог: святому Дзивгису помолимся.

И оба они, повернувшись в сторону крепости, что была вырублена в огромной и высокой скале, начали креститься.

Потом мать подала отцу полный рог араки и три круглых пирога в деревянной тарелке. Стащил отец с головы мохнатую шапку, сунул ее под мышку, затем взял правой рукой рог, а левой пироги, как он это делал и дома. Молился долго, а мы стояли возле него и повторяли невпопад: «Оммен, хуцау!» Отец просил всех святых, особенно главного в нашем ущелье святого Дзивгисы дзуара, чтобы они ниспослали нам счастья и доброго пути. У меня уже подкашивались от усталости ноги. Наконец отец сказал:

— Табу! — и протянул мне рог, чтобы я пригубила.

Не девчоночье это занятие, по обычаю в семье пригубить из рога и откусить пирога должен младший из мужчин. Видно, отец решил, что его старшая дочка вполне сойдет за мужчину.