Мои седые кудри

Случилось так, что три брата — самый младший из них мой дедушка — в зимнюю стужу поехали в далекий лес за дровами. В чужой лес, алдарский. Наложили арбу валежника, тронулись в обратный путь, и тут наскочила на них алдарская стража, ружья наставила. Совладать троим против восьмерых было невмоготу. Сорвали стражники одежду с бедняков и заставили босыми, в одном исподнем отплясывать на снегу. Поизмывались вволю, потешились вдоволь.

— На кафтай факафут! Чтоб вам так же плясалось! — только и могли выдавить сквозь зубы несчастные.

Домой вернулись братья злые, пообморозились, дед мой, тот и вовсе занедужил. Привел средний брат его в саклю, накрыл тряпьем. А сам попросил у матери что-нибудь поесть. Изголодался. Мать бессильно указала рукой на очаг — хворала старая:

— Ма хур, солнышкое мое, фасоль одна. Ешь, родненький…

Пока старший брат распрягал быков и задавал им корм, братья его успели уже взяться за миски с похлебкой.

Явился старший и тоже подошел к очагу, над которым висел на цепи небольшой казанок. Зачерпнул, но фасоли там почти не было, одна мутная водичка.

— А где же фасоль, мать? — разозлился старший. Ему показалось, что братья выловили всю густоту. Глянул он в миску среднего брата и увидел несколько фасолинок на донышке. Вскинулся: — Ах ты обжора! Не брат, а враг! — Схватил в сердцах ружье, висевшее на стене сакли, и тут же грохнул выстрел. Сползла с постели мать и заголосила над мертвым сыном.

Младший брат, мой дед, хоть и обессилел, но подскочил, выхватил ружье у остолбеневшего братоубийцы и сам обезумел…

Не успела моя бабушка подняться и остановить кровопролитие, как второй ее сын тоже рухнул на пол.

Вот и говори после этого: зло ли тут верховодило или бедность с нуждой подначили на смертный грех.

Только беда на том не успокоилась. Черви и дальше точили ее. Пошли у деда моего сыновья. И их не обминула чаша горькая: раздором стал золотой кругляк, не от доброго сердца, знать, поднесенный. Все это я уже помнила. Каждый вечер только и разговору было, что о золотой пятирублевке. Особенно досадовал Алимурза. Не с собой же старик унес золото? — ворчал он, будто у отца его была спрятана куча золотая.

Однажды на ужин выдалось всего несколько ячменных лепешек, и опять Алимурза начал задираться. А тут еще, как на грех, мать моя недоглядела. Она была в сакле старшей хозяйкой и наделила Тоха, сына Алимурзы, обгорелым куском лепешки. Тох захныкал и со зла швырнул лепешку в огонь. «Своей Назиратке вон какой кусок, а мне — горелку!» — расплакался он.

— Нет мне здесь житья! — озлобился Алимурза и перевернул столик, на котором лежали кусочки лепешки и стояли чашки с кислым молоком.

Отец мой промолчал, сдержался. Но средний брат, Гета, накинулся на Алимурзу:

— Из-за пустяка на рожон лезешь! Может, за ружья возьмемся и стреляться начнем?

— И поделом будет! — крикнул Алимурза. — Отцовское золото запрятали… Детей моих голодом морите… Ну, нет. Хватит! С меня довольно!

Он поддел ногой валявшиеся на полу чашки, потом схватил обеими руками опрокинутый столик и швырнул его в угол. Детишки перепугались, заревели и бросились к своим матерям, уткнулись в подолы.

— Не семья, а прорва, чума вас бери! — кричала жена Алимурзы.

А утром Алимурза привел в саклю посредников, чтобы разделить имущество.

Братья возражать не стали: пусть будет по-меньшому.

— Делите, воля ваша, — сказал мой отец посредникам. По старшинству за ним было первое слово. — Но только по справедливости! Трое нас на белом свете. И все равны перед отцом…

Алимурза требовал себе большей доли. Дескать, у него сыновья. Они вырастут. Их надо будет женить. А за невесту придется платить калым, и немалый, — одно разорение. Пусть поэтому ему отдадут пашню. Ведь калым может быть истребован землей. И овцы, что имелись в хозяйстве, тоже должны достаться ему. Две свадьбы — дело нешуточное. И еще долю из сенокосного угодья. А братьям — это моему отцу и среднему брату — два быка захудалых да старенькую лошаденку. Мол, сыновей-то у них нет — одни дочери. Когда они будут выходить замуж, вот тогда пусть их отцы и берут за них калым — хоть землей, хоть овцами, хоть сенокосными угодьями. Обзаведутся хозяйством, разбогатеют, так что Алимурзе, может, придется к ним еще и в батраки наниматься. Наговорил семь верст до небес…

Долго спорили. Наконец посредники рассудили: поделить все между братьями поровну. Но Алимурза решил иначе:

— Все равно быть по-моему!

Тесно стало трем семьям под одной крышей. Косым взглядам негде было разминуться. Немудреная работа — можно бы и еще одну саклю сложить, чтобы злобой каждодневной не перехлестываться. Камня кругом хватало, и глины на обмазку не занимать у соседей. Да только откуда было взять клочок земли под эту самую саклю? Коль и два-то аршина не каждый в наших горах мог выкроить для покойника. А потусветную жизнь у нас считали за святость, оскорбить хоть и в малом мертвого означало навести на себя великий грех. Кинжалы и ружья шли в ход, чтобы наказать обидчика. Не от хорошей, видно, жизни вырубались в скалах могилы и строились на бесплодных камнях склепы…