Мои шифоновые окопы. Мемуары легенды

Еще один сюрприз: сапфирово-синяя рубашка из шелковой тафты, заправленная в великолепную юбку в пол из алой шелковой тафты от Oscar de la Renta (2001 год), принадлежавшие Мике Эртегун. Чем был обусловлен мой выбор? Мика, одна из величайших икон стиля, заказала этот комплект для обеда и бала в честь сороковой годовщины своей свадьбы, проходивших на крыше отеля St. Regis. В тот год за ланчем в кафетерии Фрэнка Гери в Vogue она говорила мне: «Все будут в своих лучших черных парижских платьях или в чем-то еще фантастическом. Я хочу выделяться на общем фоне и собираюсь к Оскару за нарядом, который будет сочетаться с моим рубиновым колье от JAR.

Я подумывал включить в экспозицию черное платье горничной – новую униформу чернокожего персонала – в честь всех афроамериканок, работавших на сегрегированном Юге. Я не смог найти подходящий экземпляр, и в итоге выставка была сформирована без него. Оглядываясь назад, я жалею, что этого не сделал. Такая униформа была маленьким черным платьем для угнетенных и униженных. Включение подобного экспоната стало бы символом для всех горничных, которые носили униформу, кормили семьи, копили, экономили, отправляли детей в прекрасные школы Юга и преодолели то, что символизировало это маленькое черное платье. Больше всего я сожалею, что у меня не получилось найти правильное платье для выставки.

* * *

Диана фон Фюрстенберг годами твердила мне: «Ты должен помириться со своей матерью. Если она умрет раньше, чем вы помиритесь, ты не сможешь жить в ладу с собой».

Поскольку моя мать переехала в дом престарелых, она не отвечала на телефонные звонки. Я предлагал провести индивидуальную телефонную линию в ее комнату, но она отказалась. Она сказала мне, что ей ничего не нужно, кроме отдыха. Ее никто не навещал, за исключением близких родственников, прихожан одной с ней церкви, и время от времени она принимала причастие от диакониссы. Как и миссис Вриланд, она просто легла в постель и ждала, когда покинет этот мир, сосредоточившись на собственных ощущениях.

Единственным способом ее увидеть было явиться без предупреждения, что я и делал трижды. Когда я приезжал к ней в последний раз, она улыбалась и была рада меня видеть. Мы простили друг друга. Я аккуратно причесал ей волосы и спросил, могу ли я что-нибудь для нее сделать. Она всего лишь попросила меня принести пакет чипсов Lay’s, которых ей так хотелось. Простая просьба. Я выбежал и купил несколько больших пакетов. «А теперь я собираюсь немного отдохнуть, – сказала она, когда я вернулся. – Со мной все в порядке». Для моей матери, Альмы Рут Дэвис Телли, жизнь «не была хрустальной лестницей», как писал Лэнгстон Хьюз. Когда мне было одиннадцать, она развелась с отцом, Уильямом Кэрроллом Телли, а в то время чернокожие женщины редко разводились с мужьями, если только те действительно не вели себя вопиющим образом. Чего о моем отце сказать было нельзя.

После развода она была словно не своей тарелке и тщетно искала безопасную гавань. Она никогда ни к чему не испытывала сентиментальных привязанностей – к мебели, фотографиям в рамках, книгам, пластинкам, старой одежде, постельному белью. Учитывая, что обо мне заботилась бабушка, мама была эмоционально свободна.

_“ Я был ее единственным ребенком, и моим долгом было устроить ей как можно более красивые проводы._”

Во время показов осенне-зимних коллекций 2015 года на Неделе моды в Нью-Йорке моя двоюродная сестра Джорджия Пьюрфой позвонила мне сказать, что мама умерла. Я был ошеломлен и не знал, как реагировать. Ничего не видя вокруг, я отправился на следующий по расписанию показ – Oscar de la Renta на Западной Сорок второй улице. На протяжении показа я был молчалив, но вежлив и никому не сказал о случившемся. Чтобы иметь возможность уйти первым, я позаботился о месте рядом с лифтами.

Показ Оскара завершился бурными аплодисментами. Я вышел за дверь и сел в небольшой лифт, где нас оказалось одиннадцать человек, включая беременную журналистку. Когда мы спускались, лифт резко остановился, а затем отключился.

Первые десять минут мы все сохраняли спокойствие. Затем мне было поручено завывать и стучать так громко, как я только могу, что я и делал на протяжении сорока минут. Мы набились в кабину, словно сельди в бочку. Все это время меня не покидала мысль: «Моя мама умерла. Моя мама умерла, а я застрял в лифте с незнакомцами».

Пожарная служба Нью-Йорка наконец-то выбила потолок и вернула механизм к нормальной работе. Двери открылись, и нас выпустили. Понятия не имею, откуда у меня взялись силы, чтобы выдержать это.