Мои сны глазами очевидцев

Но в минуту умирания, согласившись со смертью, Любочка стала выше меня. Она совершила Поступок, освободила свою душу от чепухи характера и суеты жизни, а я никогда не совершал поступков даже близких по решительности.

Когда (раньше еще) я думал о неизбежности собственной смерти, во мне всегда поднималось возмущение, словно при мысли о неизбежности изгнания из моего собственного дома, когда же я думал о возможности физического бессмертия для себя, во мне вставала тоска, словно при мысли о заточении в тюрьму. Мои эти старые размышления намекали на единственный выход: смерть добровольную. И новые мои размышления подсказывали то же. Любочка приняла предложение смерти, а я сам сделаю ей предложение. Я снова займу свое место превосходящего Любочку (когда я называл себя ее собакой, это была только правда желания, на самом деле я был львом, желающим быть собакой собаки, но лев остается львом, чего бы он ни хотел), я, наконец, соединюсь с Любочкой в блаженстве, с истинной Любочкой, с жемчужиной, которую уже не обволакивает слизь моллюска -- любочкиного характера, и не скрывают створки раковины - ее тела. А в-третьих, я одержу победу над смертью - не она придет ко мне с ордером, а я вызову ее как прислугу.

Инстинкт самосохранения подсказывал мне вопрос "когда?", а "когда" это было "только не сейчас".

Да, решено: только самоубийство, но когда самоубийство? Я не боялся я слишком не представлял реальности своей смерти, чтобы бояться ее - ведь она воистину не угрожала моей жизни; это я сам угрожал своей жизни. Я не дорожил жизнью - я слишком не представлял реальности ее прекращения: дорожат редким и хрупким, а жизнь моя непрерывна и неизбывна - куда ни ткни, что ни вспомни - всюду и всегда я жив.

Я могу перервать свою жизнь в любой миг - но как выбрать этот миг из череды равных мигов?

Я словно ослеп и не видел реальности жизни и смерти, решая вопрос жизни и смерти - так решают уравнения из учебника по алгебре, где икс равен голому числу без физического выражения в килограммах или километрах.

Наконец, когда ночь уже слабела, уставший, я решил, что покончу с собой завтра утром, решил, словно записал это в свой ежедневник, привычно завел будильник и лег спать.

Проснулся я по звонку, как обычно, потянулся сонным лицом к будильнику, словно хотел поцеловать его в циферблат. Недоразвитая стрелка звонка стояла на восьмерке, а не на десятке, как в выходные, значит, вставать по делу. Дело я тут же вспомнил: самоубийство было для меня дело в ряду других дел, хотя по важности и выше на голову их всех. Дело неприятно-волнительное, вроде экзамена по исторической грамматике. "Но зато ведь можно прогулять институт!" - думал я, подходя к аптеке, - можно вообще бросить его, можно не заплатить хозяйке за квартиру, можно набрать в долг и съездить в Италию, например" - ураганный ветер вседозволенности подхватил меня и закружил над городом, болеющим зимней оттепелью, как человек болел бы простудой. Я шел по лужам, напоминающим кофе с молоком, и сочно топал, забрызгивая себе брюки. Я запел "O solo Mio", зная, что фальшивлю и, если бы захотел, то закричал бы прохожим: "Люди! Почему вы не поете? Ведь вы свободны, потому что вы все смертны, как Кай! Вы умрете - вы свободны!"

Стеснительность, щепетильность, такт, условности, обычаи, приличия, церемонии, правила хорошего тона, техника безопасности и служба государственной безопасности - все было мне смешное ничто: я взлечу, как только захочу взлететь - правила дорожного движения для птиц не существуют.

Вихрь предсмертной свободы (каждое желание человека - в потенции последнее желание приговоренного) носил меня надо всем тем отрезком истории и теории человечества, с которым совпала моя жизнь, и только одно событие радостно и полно волновало меня - моя смерть, которую я уже как масло из молока взбивал из любочкиной смерти, а сливками ее смерти была ночь в сторожке, ничего же прочего не было вообще.

Промелькнули где-то далеко внизу мои старые родители, но и их отчаяние и одинокая старость не показались мне достаточным основанием для того, чтобы свою грядущую веселую смерть считать катастрофой - слишком велико было то, что я предлагал сам себе. От поездки в Италию я отказался - я был сытым львом, уверенным в своей силе и не убивающим про запас. Я выпустил добычу из лап, потому что какой бы она ни была - сытый лев пищу презирает.

Я купил упаковку барбитала и, вернувшись домой в превосходном настроении, проглотил всю облатку так поспешно, как будто боялся, что мне что-то помешает - хотя бы и я сам передумаю. Я запил свою смерть холодным чаем и лег на кровать, прислушиваясь к себе и рассматривая трещинки на потолке, так внимательно, словно потолок был экраном, на котором показывалось, что происходит внутри меня.