Мои сны глазами очевидцев

Я подумал, что мог бы собирать его и есть, есть, чтобы умереть в судорогах тела и избавиться от тех кошмарных судорог, в которых билась моя душа: я не пришел на похороны отца! Я даже не дал телеграмму матери и сестре! Я не только не облегчил их страдания, не поддержал в жуткую минуту, но еще усугубил страдания и жуть, ведь они ничего не знают обо мне, не знают, получил ли я их телеграмму. Проклятый эгоист, недостойный успокоения смерти!

Совесть - это воск; с какой стороны ни поднесешь огонь - весь растает.

Я погубил Любочку и своего ребенка, я взвалил страшное бремя забот о похоронах и волнения за меня на плечи матушки и сестры, а какое бремя еще хотел взвалить на них своим самоубийством: две смерти в один день, мужа и сына, отца и брата!

До моего автобуса оставалось 15 минут, но у меня их не было. Я сел в такси и понял, что означает метафора "сгорать от нетерпения": за тридцать минут пути пламень во мне тем больше разгорался, чем сильнее я хотел угасить его, чтобы дать место другому пламени - скорби, сострадания и угрызений совести.

В сельских домах входная дверь запирается только на ночь. Я вбежал в комнату, называемую "залом", нанеся свежего снега на палас, и как расправленное крыло втащил за собой плюшевую дверную занавесь, бахромой зацепившуюся за погон моей куртки. Мать и сестра выбежали из кухни и бросились мне на грудь, как будто я вернулся с войны.

-- Папа, папа! Его нет, нет с нами! - кричала ночью сестра, когда сон об отце рассеивался и уходил в ее память, как вода уходит в песок.

-- Папа с нами, он просит наших молитв, - говорила мама, обнимая сестру и покачиваясь с ней на кровати, как с маленькой.

По маминой просьбе я затеплил лампадку, раскачав ее, и тени медленно закружили по комнате, как черные птицы.

Мама, старая женщина, всю жизнь прожившая с отцом, плакала по нем меньше, чем мы с сестрой, не отчаивалась и не убивалась. Когда я только уехал в Москву, два года назад, сестра писала мне, что мама плачет ночами, но плакала она светло, тихо, с верой в лучшее мое будущее. Также она плакала и по отцу - с верой в его лучшее загробное будущее. Мое восторженное отношение к смерти и к Богу как к всепорождающей и всеобъемлющей среде разбилось о смерть моего отца и осталось головной идеей, а мамина наивная церковная вера выстояла и торжествовала.

Я был растерян, смущен, разбит, а по-маминому выходило просто: отец уехал в далекую страну, где у него все хорошо, никогда не вернется, но все мы доедем туда и там встретимся, а любовь к отцу оставшихся в живых должна измеряться мерой их беспокойства о том, так ли у него там все хорошо, а выражаться - молитвами о нем, "в отшествии сущем".

Сестра плакала об отце как о попавшем в тюрьму, а мать - как об уехавшем заграницу.

Я же, в соответствии со своими взглядами, должен был вообще радоваться за отца, не имея ни тени беспокойства, но благой для него разлуке с нами я предпочел бы продолжение его страданий на этой земле.

Я знал только один путь к отцу, к Любочке и ребенку - умереть самому, но я уже не чувствовал себя в праве это сделать, оставив на произвол судьбы маму и сестру. И я разрывался в пропасти между смертью и жизнью.

Мама же знала другой путь: она общалась с Богом как с личностью (и это не мешало ее представлению о Нем как к всепорождающей и всеобъемлющей среде). Через Эту Личность проводилась забота живущих об умерших, и эта Личность была гарантом благополучного пребывания за границей земной жизни любимых нами, а потом и нашего пребывания там же.

Я Этой Личности не знал и не видел никогда, а Она как за ширмой стояла за церковным культом, к которому я был снисходителен только потому, что это был культ религии моей матери, так снисходительно я относился бы к куклам своей дочери.

Игрушечность храмов, свечек, новогодняя пышность облачения священников, сказочность преданий и все, тому подобное, казалось мне всегда "искусственным раем", одним из способов маленького человечества замкнуться в маленькой понятной раковине, отделиться и защититься от необъятного непостижимого мира, объявив его ложным или ненужным. И требование верить казалось мне доказательством моей правоты.

И вдруг, неожиданно, когда мой мир, который я считал тем самым необъятным, живым, истинным миром, рухнул, не выдержав давления обстоятельств, мамин карточный домик продолжал стоять непоколебимо, да еще обнаружился в нем жилец, Личность, чье присутствие превратило карточный домик в неигровую, настоящую реальность.

Православие оказалось не игрушечным, а одушевленным, и я жил в ожидании знакомства с Этой Личностью и в страхе, что я не узнаю ее или знакомство ничего для меня не изменит. Этот страх и отодвигал знакомство.

Изменения ждала и сестра, потому что пустота, кажущаяся ей в самой сердцевине вселенной, не давала ей спать по ночам.

И когда мама робко высказала пожелание, чтобы мы с сестрой съездили с ней в церковь и с ней причастились бы, мы тотчас единогласно согласились у нас было оправдание - мы ни в чем не хотели огорчать матушку в тяжелые минуты.