Мой собственный Париж

Я поглотила «Прощай, грусть» – зачастую недооцененный роман Франсуазы Саган, главная героиня которого была семнадцатилетняя Сесиль – светская и изысканная девушка, по сравнению со мной, шестнадцатилетней, полной тревог и не обладающей никакой элегантностью и изящностью. Сесиль жила в Париже, одевалась в красивую одежду и умела флиртовать. У меня не было красивой одежды, не было повода флиртовать, и я жила в пригороде Дублина, где было полно прекрасных молодых людей, но никто из них не смотрел в мою сторону, за исключением моментов, когда меня просили вести счет во время игры в лапту, так как я была безнадежным ловцом мяча.

Тем не менее я могла понять историю Сесиль. Как и с мушкетерами, различия в наших жизнях и во временах, в которых мы жили, не имели никакого значения. Казалось, что жизнь воссоздавалась и повторялась из раза в раз. Дружба, любовь, страхи, неуверенность – все это превосходило различия в наших реальных физических жизнях.

У меня было две жизни: своя собственная, и жизни и миры, в которые я могла погрузиться при помощи книг. В них было что-то, что не давало мне ощутить себя одинокой. В книгах, как я узнала позднее, когда сама начала писать, неважно, где или когда происходят действия: люди поймут все вне зависимости от этих параметров.

В старших классах на уроках французского мы покорно переводили Сартра на английский. «La Nausée». Тошнота. Его первый роман был пронизан экзистенциальной тревогой, которую мы не понимали. Но нам и не нужно было понимать, мне кажется – только знать, как переводить.

У нас было бы больше шансов понять роман, если бы кто-нибудь нам прочел несколько лекций по философии или хотя бы рассказал о Симоне де Бовуар и их любви. Или, представьте, если бы кто-то просто процитировал саму Бовуар: «On ne naît pas femme, on le deviant».[4]

Однако мы не знали ничего о личных жизнях авторов, чьи труды мы переводили. Никаких подробностей о том, как ирландские гении Джеймс Джойс и Сэмюэл Беккет любили Францию, как Генри Миллер и Анаис Нин любили друг друга, и как в бурные двадцатые все, кто были кем-то, приезжали в Париж, чтобы стать частью интеллектуального и социального вихря.

Нет, мы переводили Сартра, словно меню в бистро: «Это с грибами или без?» – и никто не говорил с нами на правильном французском, пока не прибыл французский ассистент, которого призвали на один летний семестр, потому что он был настоящим французом, решив, что это может помочь в усовершенствовании нашего произношения.

Кристиан пришел, когда я была в выпускном классе, и я к этому времени носила темно-синий свитер, в старшем классе нам позволили носить его вместо войлочного голубого свитера – одежды, которая стирала нам кожу лучше любой пемзы. Нам также позволили носить белую рубашку, которая смотрелась лучше, чем кремовая, которую мы носили до этого – цвета, в котором все люди с чуть более темной, чем белая, кожей выглядели так, словно их в любой момент госпитализируют.

Мы все мечтательно смотрели на Кристиана до тех пор, пока монахини не почуяли беду и решили, что нам слишком поздно учить французский с французом, и отдали ему младшие классы на случай, если нам вздумается его прижать к земле и начать спрашивать, почему француженки были такими прекрасными и почему они не толстели. Не могла же целая нация женщин сдерживать себя и не набрасываться на шоколадные бриоши, особенно перед критическими днями или в моменты печали! А то, как они завязывают шарфы? Были ли уроки? Нам нужно было знать.

Но мы не получили ответов на свои вопросы, и мне кажется, мы так и не научились лучше произносить французские слова. Тем не менее мне казалось, что я хорошо владею французским до тех пор, пока не поступила в колледж и нам не включили французскую радиостанцию на уроке французской журналистики и попросили перевести услышанное. Некоторые в классе чуть не померли от шока. Так звучал настоящий французский? Он был настолько быстрым! Что они говорили? Запись была ускорена или же, возможно, это был какой-то особый диалект?

К сожалению, оказалось, что я могу красиво говорить по-французски только с каким-нибудь ирландцем, который медленно отвечает на мои реплики, но мое владение языком было явно недостаточным для ведения оживленных диалогов в естественной французской среде.

Тем не менее меня не могли сразить затруднительные реалии. Я продолжала читать и познакомилась с Колетт, когда мне было восемнадцать. Она написала идеальный роман: «Шери» – прочтите его сами и решите, ошибаюсь ли я. Красивая Лея – куртизанка в возрасте, которая влюбляется в двадцатилетнего сына своей подруги, так одновременно радостно и горестно и так красиво.

Ему необходимо уйти, и он это делает. Бледнокожая Лея, которая спит в жемчужном ожерелье и заслуживает счастья, знает, что жизнь не всегда бывает простой и что временами приходится отказываться от своих желаний.

Я прочла все, что Колетт когда-либо написала.