Мой театр. По страницам дневника. Книга I

Тогда, в коридоре школы, я Петру Антоновичу пообещал, что больше двадцати одного года танцевать не буду. Наш разговор состоялся 5 июня 1992 года. Мой последний спектакль «Жизель» в Большом театре прошел 5 июня 2013 года. Я свое обещание Пестову сдержал день в день. Снял грим после «Жизели» и сказал себе, глядя в зеркало: «Всё!»

III. Юность

1

Артист Большого театра! Я был на седьмом небе, я летал от счастья. В июне вместе со всеми ребятами я пришел в кабинет заведующего балетной труппой ГАБТа Ю. Ю. Ветрова. Нас поздравили и сказали: «Пожалуйста, пройдите в канцелярию, оформите заявление о приеме на работу».

За столом сидела немолодая маленькая женщина – Лидия Ивановна Сонова. Она смотрела на документ, там написано «Ольга…», говорила: «Здравствуй, Оля! Молодец, здесь подпиши… Здравствуй, Витя…» А когда я подошел, она посмотрела на документы, потом на меня и сказала: «Здравствуйте, Николай Максимович!» Я смутился: «А почему ко мне так официально?» – «А потому, что только вы из всех будете народным артистом». – «Почему вы так считаете?» – «Я слишком долго сижу на этом месте!»

Потом именно Лидия Ивановна печатала мои документы, когда их отправляли на получение звания сначала заслуженного, а потом и народного артиста. Когда мне дали заслуженного в 23 года, я бежал по коридору и кричал: «Лидия Ивановна, Лидия Ивановна! Мне дали звание!» Она: «А я тебе что говорила? Подожди, скоро народного дадут. У тебя на лбу написано „народный артист“!»

Мы с ней очень подружились. Лидия Ивановна пришла работать в ГАБТ в военном 1943 году. Ее, девочку из деревни, взяли в театр за умение быстро печатать на машинке. Так она и прослужила всю свою жизнь машинисткой в балетной канцелярии. Компьютеры в ГАБТе появились только в 2000 году, поэтому все документы, расписание классов и репетиций печатала именно Лидия Ивановна.

Она интересно рассказывала о том, как приходила в канцелярию всегда вежливая Уланова, как буквально влетала в кабинет молодая Плисецкая. Рассказывала, что, когда труппа отправлялась на зарубежные гастроли, артисты с чемоданами приезжали в театр. Тут их сажали в автобус и везли в МИД, где им выдавали паспорта с визой. И только потом они ехали в аэропорт. Но некоторым артистам в МИДе часто паспорта не выдавали, к ним относилась М. Т. Семёнова. И, когда я приходил в канцелярию в плохом настроении, Лидия Ивановна говорила: «Бери пример со своего педагога. Когда Марину Тимофеевну очередной раз не выпускали за границу, на следующий день она приходила в театр в новом платье, с новой прической, подтянутая, как будто ничего не случилось. Она и виду не подавала, что расстроилась».

Лидия Ивановна мне очень помогала, не только словом, но и делом. Она была каким-то ответственным в театральной «кассе взаимопомощи». Когда работник театра получал зарплату, он небольшую сумму вносил в эту кассу. И потом, если финансово нуждался, мог взять оттуда взаймы, а после зарплаты вернуть свой долг. Мы с мамой жили тяжело. Она была нездорова, денег хронически не хватало, я часто прибегал к Лидии Ивановне, чтобы «перехватить» до следующей получки.

Оформившись на работу в ГАБТе, вместе со школой я улетел на гастроли в Грецию. Мы танцевали в Афинах на сцене старого греческого амфитеатра «Иродион» и в Салониках. Потом на каком-то замечательном местном курорте всем полагалось три дня отдыха. Всем, кроме меня. Пока нормальные дети плавали и загорали, я под наблюдением Пестова стоял на балконе и, держась за перила, проклиная все на свете, делал класс. Петру Антоновичу-то что? Он плавать ходил только рано-рано утром, чтоб его в плавках никто не увидел.

В Греции все покупали шубы. Я, как в детстве, к Головкиной: «Софья Николаевна, у нас дальше Америка, не могли бы вы одолжить мне денег, хочу маме купить полушубок, а в Америке я отдам». – «Конечно, Колька, какую ты хочешь?» – «Приличную…» Она мне дала $300. Я купил полушубок из какой-то лисы, на норку денег не хватило. Мама была счастлива, она его носила с большим удовольствием.

Вернулись мы в Москву и буквально через неделю улетели в США. Я пришел отдавать долг Головкиной, она отказывалась брать, потом, поняв, что я не отступлюсь, засмеялась: «Ладно, возьму двести, а сто – тебе на конфеты за то, что хорошо закончил год!»

В Штатах в первый же день я купил себе серое трико и демонстративно, на мусорке, сжег свое черное, чтобы Пестов меня не заставил его надеть. Пётр Антонович был, конечно, очень зол на меня за это.

25 августа 1992 года мы вернулись с гастролей, на следующее утро я впервые пошел на работу в Большой театр.

2