Мой Тель-Авив

Их элегантные  жены в умопомрачительных пляжных костюмах от Готтекса кружили вокруг празднично накрытых столов, уставленных разноцветными салатами и блюдами с паштетом из гусиной печенки, собственноручно изготовленным хозяином дома по собственному секретному рецепту. Эфраим, человек словоохотливый и открытый, щедро рассказывал  многое из встреченного им и пережитого, но никогда ни с кем не поделился он секретным рецептом своего знаменитого паштета.

Именно там, неприкаянно слоняясь среди многоголосого ивритского говора, пересыпанного космическими именами из другого мира, вроде «Гуччи, Реканатти, Ив Сен-Лоран», мы набрели на Ною, которая смотрела на окружающее великолепие так же отчужденно, как и мы, хотя  формально она, в отличие от нас, была там своя.

Своя, да не совсем. Похоже, привычное комфортабельное существование уже не наполняло ее жизни, ей хотелось чего-то большего, не столь материального. Она металась, маялась, пыталась писать прозу, но не очень успешно, и сразу потянулась к нам. Услышав о моих американских достижениях, она попросила привезти ей мои пьесы.

Пьесы ей понравились, и она взялась показать их своей подруге, которая была подружкой известного режиссера Одеда Котлера, хоть и молодого, но перспективного,  уже намеченного на должность руководителя отдела драмы израильского телевидения, которое было еще моложе, и оказалось еще перспективней.

Поверьте, к сердцу израильского режиссера нет пути вернее, чем этот, случайно предложенный мне Ноей, – через дружка или подружку этого режиссера, готовых подсунуть ему твои пьесы в интимный момент. Пьесы могут ему, конечно, не понравиться, но он наверняка их прочтет. Я восприняла это как чудо, ведь к тому времени я уже постигла главную проблему драматурга – заставить режиссера прочесть твои опусы.

Котлер мои пьесы не только прочел, но оценил и отверг, предложивши взамен найти тему, подходящую для израильской теледрамы. Я поняла, что это мой звездный час, и мысль моя заметалась в мучительных поисках – где и как следовало эту тему искать? В здешней жизни я не понимала ничего, писать об унылых бедствиях вновь прибывших жертв сионистского энтузиазма не хотелось, и я решила обратиться к своему уникальному опыту борьбы с КГБ. Я знала эту борьбу в деталях, и нужно было только выбрать оригинальную форму, отличающую мою пьесу от десятков других

Похоже, я в этом деле преуспела, и новую пьесу, написанную мною рассудочно, почти без любви, а может, именно поэтому, экранизовали дважды – первый раз на израильском, второй – на лондонском «Тэмз» - телевидении. Экранизовали на соответствующих языках – увы, ни один из них не был русским!

Осуществить русскую пьесу в виде израильской теледрамы  – задача не из простых. Передо мной высились два непреодолимых камня преткновения: перевод на иврит, и режиссер, способный понять и передать зрителю мой замысел.

Единым ловким маневром я ухитрилась перескочить через оба камня одним прыжком – я вовлекла в этот проект своего старого московского друга, Славу Чаплина, который к тому времени прибыл в наши палестины, и на безрыбьи взялся руководить русским студенческим театром Иерусалимского университета. Должность эту он получил почти чудом, когда  прежний руководитель театра Зиновий Зиник закапризничал и пустился куда-то за моря в поисках счастья.

Слава оглядел свою малочисленную труппу, - тогда русскоязычных студентов было вообще немного, а жаждущих играть в театре и того меньше, - грустно вздохнул и принялся искать решение неразрешимой задачи: как поставить профессиональный спектакль с такой разношерстной любительской труппой.

И как ни удивительно, ему это удалось – тем более, что в его труппе оказались и настоящие таланты – Фира Кантор стала профессиональной характерной актрисой, она и по сей день с успехом играет в кино, а покойный Мирон Гордон проявил себя как блистательный переводчик на иврит.

Он-то и перевел мою пьесу «Последние минуты», переименованную при экранизации в «Час из жизни профессора  Крейна», причем на нашей первой встрече с Одедом Котлером он бегло декламировал ее на иврите просто глядя на страницу русского текста. И несмотря на это, а может, благодаря этому, пьеса Котлеру понравилась.

«Но кто же сможет ее здесь поставить?» - спросил он. И тогда я выпустила на сцену Славу, который был способен сказать на иврите только «спасибо» и «пожалуйста».

К счастью, Котлер оказался человеком истинно театральным – посмотрев спектакль студенческого театра Славы, в котором он даже «спасибо» и «пожалуйста» не мог вычленить из общего потока чужой речи, он оценил мастерство режиссера и заключил с ним контракт. А заодно и со мной. Подписывая договор с израильским телевидением, я наивно спросила: «Почему нет пункта о том, что я получу, если фильм будет продан за границу?»

      Ответом мне был гомерический хохот всех присутствующих. «К чему такой пункт? Ведь ни одна  наша теледрама еще не была продана за границу», - ответил администратор, утирая слезы счастливого смеха.

 «Но все же включите его в мой контракт», - настаивала я.