Мой учитель

доходит: тот, кто предупрежден об ожидающем его позоре, быстро исправляется, и совет

командиров отменяет свой выговор еще до наступления праздника.

МЕСЯЦ БЕЗ МАКАРЕНКО. ТЕАТР. ШКОЛА

Вначале 1925 года Антон Семенович получил отпуск и решил поехать в Москву. Во

все предыдущие годы, с самого основания колонии, он ни разу не отдыхал, потому что, как

говорил он, у него не было «свободной души». Руководство колонией на время своего

отпуска Антон Семенович решил поручить мне. Я сознавал, какая большая ответственность

ляжет на мои плечи, помнил о своей педагогической неопытности, и мне очень не хотелось

браться за эту работу. Однако от всех моих доводов и возражений ничего не осталось, когда

Антон Семенович грустно сказал:

— Ну что ж, придется и в этом году не идти в отпуск... Дольше отказываться стало

невозможно. Но на душе у меня было неспокойно, и я попросил Антона Семеновича на

всякий случай оставить мне необходимую инструкцию. Он улыбнулся.

— Вы в колонии уже работаете почти год, хорошо знаете наше хозяйство и

организацию воспитательно-педагогического процесса,— ведь вы незаметно тоже участвуете

в его разработке. Опыта, подобного нашему, не было в прошлом, нет в настоящем ни у нас,

ни за границей. Если общие положения, которые легли в основу воспитания колонистов,

– 11 –

верны, то, возвратившись из отпуска, я найду колонию еще более окрепшей. Все отклонения

от нормы покажут слабые стороны в нашей организации дела. Прошу вас смотреть на мой

отъезд, как на один из методов проверки нашего опыта, и поэтому разрешите мне никакой

специальной инструкции вам не давать. Могу только посоветовать побольше бывать с

колонистами, опираться на лучших из них, не упускать из внимания ни одной мелочи, не

плестись на поводу у ребят, а вести их вперед...

В ответ на мою просьбу дать на крайний случай хоть свой московский адрес Антон

Семенович махнул рукой и сказал:

— Где остановлюсь, не знаю, а если бы даже и знал, то мой адрес вам совершенно не

пригодился бы. Заочно управлять жизнью колонии и вообще давать какие-либо указания и

советы, не зная обстановки, трудно. Все мои советы будут приходить с большим опозданием,

и если вы их будете дожидаться, сложа руки, причините колонии большой вред.

Свой отъезд Антон Семенович постарался сделать малозаметным, вел себя так, будто

уезжает всего на один — два дня. Но видно было, что ему нелегко даже ненадолго покинуть

колонию, как нелегко мастеру оторваться от своего творения.

На общем собрании колонистов, когда Антон Семенович уже уехал, я сообщил

ребятам, что он будет отсутствовать целый месяц. Подавленным молчанием встретили ребята

мои слова, на их лицах было уныние, а у некоторых малышей даже выступили слезы.

В течение всего этого месяца я находился в напряженном состоянии, непрерывно

ожидая каких-нибудь «сюрпризов». Однако колонисты, как бы понимая, что наступил

ответственный момент в жизни колонии — проверка накопленного Антоном Семеновичем

нового педагогического опыта, — вели себя на редкость дисциплинированно и учились

хорошо. Но все же в ту пору случились два происшествия, о которых следует рассказать.

...Как-то утром в колонии появился нарочный с письмом от начальника милиции

станции Полтава-Южная. Начальник сообщал, что у одного спекулянта, задержанного при

посадке в поезд, отобран мешок с тридцатью килограммами овса, причем на мешке имеется

надпись: «Колония имени М. Горького». Подозревая, что овес украден в колонии, он

предлагал нам прислать кого-нибудь за этим овсом.

Сообщение начальника милиции крайне огорчило меня не только потому, что был

неприятен самый факт кражи, но и потому, что похищен был именно овёс. Ребята очень

любили наших животных — лошадей, телят, собак — и иногда сами недоедали, чтобы

оставить кусочки хлеба и мяса своим любимцам. Овса для лошадей у нас и без того было

мало, и вдруг — такая кража!

Ничего не говоря о полученном письме, я послал заведующего хозяйством на станцию

за этим мешком. Когда он вернулся, я вызвал Братченко, командира отряда колонистов,

работающих на конюшне, и его двух помощников. Мое подозрение, что в пропаже овса

повинны именно они трое, вызвало со стороны Братченко такое искреннее удивление, а затем

и возмущение, что я поверил в его непричастность к этому делу. Однако помощники

Братченко были смущены, хотя тоже категорически отрицали свою вину. Когда я показал им

мешок как вещественное доказательство кражи, зоркий глаз Братченко тотчас обнаружил, что

овес не наш: наш чистый, а в этом попадаются зерна ячменя. Я немного успокоился, чувство

обиды на ребят прошло, но дело оставалось все же темным. Ну, хорошо, овес не наш, а

мешок-то ведь колонийский! Как он попал к спекулянту? Не кроется ли за этим какой-нибудь

другой, еще более скверный проступок ребят?