Мои университеты. Сборник рассказов о юности

– Уматывай в свой Мухосранск, если не хочешь за решетку. Исчезни навсегда. Ты исключен и отчислен. Все, тебя больше нет. И не будет. Никогда. Гони ключи.

«Как это? Что это? Почему? За что?» – Мишу снова накрыла волна недоумения.

Михаил Ф. выполнил указание секретаря. Он исчез. Уехал на родину. Навсегда. Больше его никто никогда не видел. Говорили, что он вроде сумел устроиться в милицию и дослужился аж до лейтенанта. Но это непроверенные сведения. Миша так и не узнал, что раскосый шоколадный студент на самом деле был принцем некоего юго-восточного королевства, типа Сиама или чего-то подобного. Сбежав из общежития, сиамский принц бросился в посольство, где сообщил, что на него и на его невесту только что было совершено покушение. Международный скандал удалось кое-как замять, но Мишина благополучная жизнь на этом закончилась. Был человек, а осталось одно недоразумение. Видимо, и по сей день Миша все недоумевает, недоумевает, недоумевает…

Александр Мовчан ( Харьков ) В ночном

Лучшие мои годы – несомненно, студенческие. В восемьдесят втором я поступил в ХАДИ – Харьковский автомобильно-дорожный институт – и, как пелось в известной песне, жил весело от сессии до сессии. Всего их было девять, но запомнилась, конечно же, первая. Точнее, прелюдия к экзаменам – зачетная неделя.

Зима. За окном – ночь и метель. Снежинки кружатся, как бобины Сашкиного олимпийского «Маяка»; приглушенный до минимума «Круиз» вторит вьюге хитом о волчке. Говорят, за одну ночь можно выучить хоть китайский, вот и Витек, настраиваясь на сдачу решающего зачета, попросил разбудить, если не услышит звонок.

– Мне в шесть выходить, чуток покемарю и на свежую голову закончу, – вскинув руку, он проверил фирменные «Сейко» и завел для подстраховки круглый допотопный будильник на четыре часа. Японский сигнал был слабоват, и мы каждый день слушали дуэт электронного писка и яростного металлического дребезжания; а Витьку хоть бы хны – повернется на другой бок и давай досматривать сон.

Мы – это четверо первокурсников, проживающих на четвертом этаже четвертого общежития. Если перемножить перечисленные четверки или возвести, выражаясь языком математики, в третью степень, то получится… нечто странное. Дело в том, что номер нашей комнаты тоже шестьдесят четыре.

На мои размышления вслух Витек хмыкнул:

– Нехорошая квартира, – и протяжно зевнув, отвернулся к стене.

– Бабак, а ты чего так поздно встаешь? – вынув из готовальни циркуль, прищурился абсолютно не близорукий Кирпич. Белобрысый второкурсник шепелявил, в точности как вор-карманник из «Места встречи».

Как-то так выходило, что с моей подачи прозвища к ребятам прилипали легко и без обид. Сашка за самопальные вельветовые джинсы «Вранглер» и любимое словечко «монтана» был назван Ковбоем, а когда студсовет назначил его старшим комнаты – с удовольствием переименовался в Шерифа. Чтобы исключить путаницу и не задваиваться именами, я согласился на Шуру (ну, не откликаться же, в самом деле, на Александра!). Забавно, но у Витька была фамилия, подчеркивающая фанатичную преданность сну и, соответственно, не требующая замены на кликуху: Бабак – производное от украинского «байбак», то есть сурок.

– Смотри… можешь не успеть, – продолжая чертить, растягивал слова Кирпич. – Мы все – в ночное… Глаз не сомкнем… Не отрывайся… от коллектива. – А Витек уже отрубился, откинув за спину руку.

Приблудился Кирпич случайно. Вынужденно взяв академку и вернувшись раньше срока, он как бы завис до начала следующего семестра в воздухе. Место в общаге ему светило лишь после зимней сессии, и Кирпич скитался по этажам в поиске ночлега. Бывшим сокурсникам он быстро надоел, мои были на буряках в колхозе; я, оставленный в городе на сборах институтской команды по баскетболу, один шиковал в четырехкоечных апартаментах – ну и пригрел бродягу. С ним, кстати, подружился наш четвертый сосед, добродушный толстяк Коля, в быту Пух.

Лежа на кровати, он листал конспект и все время ворочался. Общежитская кровать поскрипывала провисшей панцирной сеткой, будто кряхтела, Пух сопел и вздыхал в унисон. Но не от мудрености геодезии, а страдая по школьной любви, не поступившей в фармацевтический и оставшейся в родном селе – из конспекта выглядывал краешек ее фотопортрета. А еще Коля страдал от чрезмерной потливости и успехом у городских девушек не пользовался.

Кирпич выручал Пуха с черчением, взамен арендуя кровать. Он, как хирург, выверенно, до миллиметра, работал остро наточенным карандашом и рейсфедером, без помарок нанося коварную тушь на ватман; даже без пяти минут дипломники обращались за помощью – как положено, не бесплатно. Кирпич в основном вел ночной образ жизни, глотая на прокуренной кухне детектив за детективом, а днем, когда мы были на парах, отсыпался. Но случалось, что Пух и Кирпич спали вместе валетом.

– Слышь, Пух, хочешь, познакомлю с одной кралей? – сдувая крупинки стертой резинки с чертежа, спросил Кирпич.