Мои Воспоминания

У Мошки в корчме, помню, остановился офицер, настоящий убийца. Это был красивый дом с большим овином, куда могли въехать несколько телег

У Мошки всё было сдано офицерам. В овине пороли солдат. Хорошо помню розги, каждый день слышались их удары. Иногда пороли одного солдата, иногда – троих за раз. А после порки, когда мы, дети, пробирались в овин, земля была пропитана кровью.

Раз офицер запорол трёх солдат до смерти. Он приказал дать по пятьсот ударов, и на восьмидесятом-девяностом ударе они умерли. Сам офицер стоял и кричал: «Покрепче, покрепче!» А если офицер сказал «пятьсот», то и должно быть пятьсот. Двое секли, а один считал удары.

Солдатский хлеб был грубый, чёрный, без соли, без вкуса, невозможно было его взять в рот. Офицеры хорошо жили, вовсю воровали у солдат, которым не давали мяса, а если уже давали, то это была костлявая падаль. Офицеры всё продавали: выдавали подрядчикам квитанции, что получено от них столько-то муки и столько-то мяса, но на самом деле не получали и трети продуктов. Солдаты регулярно были смертельно голодны и потому большинство воровали, и никакие розги не помогали, так как они были голодны, измучены недостаточной и плохой едой, битьём и розгами. Видя эту тяжкую, горькую жизнь николаевских солдат, с долгими, трудными годами службы, неудивительно, что члены семьи готовы были жизнью пожертвовать, лишь бы не отдать своё дитя чуть не навсегда в такие жестокие руки.

Система «хватания» с помощью посторонних хаперов тоже продержалась не больше двух лет, пока не увидели, что она бесполезна и не отменили её. Каждый город стал отдавать солдат только из своих жителей, а не со стороны. Но так как многие жители проживали не в своём городе, а в чужом, то от каждого города посылались хаперы, чтобы хватать своих жителей. При этом на деле происходило жульничество. Города давали имена тех, кто у них не был записан, кто не был записан нигде, и их хватали как записанных и сдавали в солдаты. Города также вписывали в реестры много лишних имён. Тут тоже было жульничество, и очень простое. У каждого еврея бывало тогда, по большей части, по два-три имени. Например, кого-то звали Яков-Йосл-Лейб. И один получал паспорт как Яков Минц, второй – как Йосл Минц, третий – как Лейб Минц, а четвёртому просто выдумывали имя. Так жил еврейский мир в России до 1874 года.

Если в солдаты сдавали тех, кто не уехал, таких ещё надо было поймать. Сам человек был не обязан являться. Но если уже схватили, то всё пропало. Можно понять доходящие до драк жестокости, происходившие между семьёй рекрута и хаперами. И трудно представить, какие железные сердца надо было иметь хаперам. Они были отвратительнее нынешних палачей. Постоянно приходилось бить, забивать – и плач отцов с матерями, сестёр и братьев и всей семьи, все те душераздирающие сцены – их ни на волос не трогали.

Хапер Арон-Лейбл в глазах людей был чем-то вроде зверя. На лице было написано: убийца. Его страшно ненавидели. Им пугали детей, он служил для всех примером всего самого безобразного. Желая кого-то покрепче обругать, говорили:

«Вылитый Арон-Лейбеле».

Такое оскорбление было трудно простить.

Я уже рассказывал, как по-детски воевал с «хаперами» – по своему почину - от отвращения, от того, что не мог на это смотреть. Вот ещё один случай:

Помню, что однажды я и ещё несколько мальчиков стояли у дома магида. Вдруг видим – мимо со странной поспешностью бежит столяр Довид. Я тут же понял, что за ним охотится Арон-Лейбеле, чтобы схватить и отправить в солдаты. Так оно и было: тут же за ним следом мчался Арон-Лейбеле. Совершенно инстинктивно, лишь по внутреннему побуждению, я ринулся вперёд и подставил ему подножку. Он упал и раскровянил себе, как свинья, нос. Мальчики разбежались, а я стоял и кричал:

«Арон-Лейбеле, чтоб ты умер насильственной смертью!»…

Он встал и вытер текущую из носа кровь своим большим, грязным платком. Мне он не посмел сказать ни слова, но доложил обо всём отцу. Отец мне отпустил оплеуху, приговаривая:

«Он-таки Арон-Лейбеле, но ты ему подножку ставить не должен».

Дед постепенно совсем отошёл от городских дел, только если требовалось вмешательство исправника, то кто-то из городских старейшин приходил и просил его тому написать. И исправник делал всё, о чём дед просил.

А во время набора семьи попавшихся рекрутов всегда приходили к бабушке Бейле-Раше и плакались перед ней, прося её повлиять на мужа, чтобы освободить рекрута. Они не шли ни к сборщику, и ни к кому из старейшин и не плакались перед ними - только перед бабушкой. Потому что знали, что хотя Арон-Лейзер не вмешивался в дела набора и даже не знал, кого назначили взять в рекруты, но если он скажет, что того рекрута, которого уже взяли, надо освободить, его тут же освободят без разговоров; и вместо него пойдёт другой. Такое уже бывало, поэтому к ней и шли плакаться, и она просто не имела сил жить.

Глава 10

Заставье. – Большие споры. – Клятва. – Надувательство. – Борьба деда. – Мир. – Помещики и крестьяне. – Порка крестьян.