Мои Воспоминания

Как раз к моему восьмилетию вышел знаменитый указ о том, чтобы брать в солдаты евреев с восьми лет, чтобы их можно было крестить[109]. Таких цыплят брали только один год. Позже поняли, что это было большой ошибкой. Может, один процент всех детей крестились, и даже это происходило под большим давлением. Их очень мучили, пока добивались, чтобы, может, один из сотни крестился.

А до этого матери всячески убеждали своих детей, чтобы те не крестились, и давали с собой каждому кантонистику пару тфиллинчиков. В сердце у них оставался материнский запрет вместе с её слезами, и они ни в коем случае не хотели изменять еврейской вере.

В Каменеце то время было в три «хапера», и один их них, Арон-Лейбеле, был настоящим злодеем, не имел в сердце ни искры жалости. Кроме него, было ещё двое – Хацкель и Мошка; и эти хаперы должны были хватать маленьких восьмилетних мальчиков и сдавать в солдаты.

В нашем хедере, у Моте-меламеда, учился среди хозяйских детей постарше, сирота Йоселе, сын богатого извозчика. Поскольку он был очень хорошим, способным мальчиком, а мать-вдова была богатой, она платила за своего сына большие деньги, чтобы он только учился у хорошего меламеда, с детьми из знатных семей.

Как-то днём в хедер пришли два хапера. Открыли дверь, стали на пороге и оглядели детей. Мы с моим дядей Исроэлем сразу поняли, что они пришли взять Йоселе в солдаты, схватили свечки раввинши, собираясь швырнуть им в голову. Потом мы на них закричали, что если они будут ходить к нам в хедер, мы им разобьём голову. Они попугали детей, но убежали.

В другой раз Арон-Лейбл воспользовался тем, что мы, дети, пошли из хедера на обед, чтобы попытаться схватить Йоселе. Тот его заметил и в меня вцепился. Арон-Лейбл отступил. Я, однако, успел швырнуть в него камень, попал в плечо, и он долго от этого страдал.

Я взял Йоселе за руку, отвёл к себе домой и попросил маму, чтобы пока пройдёт набор, она его у нас подержала, кормила бы его, а спал бы он со мной. Все мы, мальчики, очень любили Йоселе за его ум и мягкость. Был он, кстати, очень красивый - прямо кровь с молоком.

Но городские старейшины твёрдо приказали хаперам схватить именно Йоселе. Никого другого хаперы не имели права взять и всё время его подстерегали. Один сидел в конюшне против нашего дома и день и ночь следил, не выйдет ли Йоселе из дома Арон-Лейзера, чтобы его схватить.

Три недели жил у нас Йоселе. Но, к сожалению, он соскучился по матери и выбежал из дому. Никем не замеченный, он быстро прибежал к матери. Но тут его схватил Мошка. И ничего не помогло. Мать, конечно, горько плакала. Можно себе представить: ребёнок уходит с солдатами, взрослыми гоями, до двадцати лет будет где-то пасти свиней, а потом двадцать пять лет служить![110]

Несколько недель Йоселе сидел в избе с зарешёченным окном и с железной дверью, возле большой синагоги. Там каждый год сидели новобранцы перед отправкой в Бриск к исправнику.

Йоселе в избе горько плакал, а рядом у матери чуть не разорвалось от плача сердце.

Потом асессор взял трёх десятских с телегой и посадил туда мальчика. Тот не хотел выходить из избы, вырывался, его связали, не жалея при этом ударов. Мать тут же лишилась чувств. Она оплакивала сына и умоляла его, чтобы он, Боже сохрани, не крестился, даже если его будут жечь, поджаривать, пороть и рвать тело на куски клещами: он должен всё выдержать, зато его святая душа вознесётся на небо.

Плач матери с сыном слышался на весь город, и там царил траур. Все женщины и мужчины послабее присоединились к плачу. Мальчики из нашего хедера все как один пришли (из других меламеды прийти не позволили), когда его забирали из камеры в большую телегу, запряжённую парой лошадей, чтобы увезти.

Мать поехала в Бриск на другой телеге и весь путь была в обмороке. Гоям приходилось приводить её в сознание, а у ребёнка не осталось сил плакать и он лежал полумёртвый в телеге. О том, что он уже несколько дней не видел никакой еды, нечего и говорить.

По приезде в Бриск волостной старшина рассказал исправнику, что они с помощником выдержали от матери с её рыданиями и обмороками. Поэтому исправник приказал десятскому вернуть её тут же в Каменец. Вернувшись домой, она пролежала два дня и умерла.

Исправнику было приказано никому не сообщать, куда он отправляет кантонистов. Их посылали далеко вглубь России.

Мне рассказывал крещёный кантонист, как в Саратове обратили в христианство за один раз шесть кантонистов из тридцати. Это случилось так: после того, как никакая порка не помогла, полковнику пришла в голову новая идея, как заставить креститься: посадили тридцать кантонистов в баню и поддавали больше и больше пару, пока не стало совсем невыносимо. Шестеро не выдержали и крестились. Остальные потеряли сознание. После попыток привести их в чувство, трое оказались мёртвыми.

Мой кантонист очень сердился на Бога. По его мнению, не может быть никакого Бога, если он способен видеть такие страдания и боль. А если он всё-таки есть, то это Бог зла…