Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг.

Брат мой Николай был постоянно в свите Государя; он очень любил двух полковых командиров 4-го пехотного корпуса Веревкина{588} и Зеленого{589} {(впоследствии член Государственного Совета и генерал от инфантерии). Брат мой} очень желал производства последнего в генерал-майоры; когда же он не попал в число произведенных в день коронования 26 августа, то брат мой всячески хлопотал о том, чтобы Зеленый был произведен 30 августа, но безуспешно. Зеленый тогда просил отставки, но его уволили только от командования полком. В это время M. Н. Муравьев был назначен министром государственных имуществ; он взял Зеленого к себе по особым поручениям; потом сделал его товарищем министра, а 1 января 1862 г., при увольнении Муравьева, Зеленый был назначен министром государственных имуществ. Таким образом, неуспех хлопот брата о производстве Зеленого в генералы послужил последнему на пользу.

По заключении мира в 1856 году главнокомандовавший в Крыму граф Лидерс неоднократно посылал моего брата Николая в лагерь наших бывших противников, причем брат очень сошелся с итальянскими офицерами. Некоторые из бывших под Севастополем итальянцев вошли в состав итальянского посольства, присланного на коронацию. Эти лица бывали у брата и обедали у сестры. В начале сентября я и брат возили их в Троицкую лавру, древностями и богатствами которой они сильно восхищались. Я теперь с намерением упоминаю об этих наших отношениях к итальянской миссии, так как они имели большое влияние на дальнейшую службу моего брата, {как читатель увидит из следующей главы «Моих воспоминаний»}.

По отъезде Царской Фамилии из Москвы, начались снова занятия мои по укладке водоводных труб в городе и по устройству фонтанов; из завода герцога Лейхтенбергского начали подвозить части водоподъемных машин в Алексеевское и в с. Большие Мытищи, но уже по этим частям видно было, что машины не будут удовлетворять своему назначению.

Сырость нашей квартиры заставила нас переехать на Самотечную Садовую, где я нашел приличную квартиру в нижнем этаже, так что в железной дороге, устроенной для жены в доме Сорокина, не предстояло более надобности. Во вновь нанятом доме украли у нас собачку Лельку, {о которой я упоминал выше}. Я ни прежде, ни после не видал такой умной собаки.

Зима 1856/57 года в Москве отличалась от прежних зим тем, что после 30-летнего гнета дышалось свободнее, языки развязались, литература оживилась и в периодических изданиях начали появляться такие статьи, за которые в прежнее царствование их авторы и издатели подверглись бы строжайшим наказаниям[136]. В зиму 1855/56 г. все еще были заняты несчастной Крымской войной, и потому тогда было не до пересудов о внутреннем состоянии России. В Московском английском клубе отражалось мнение Москвы; смерть П. Я. Чаадаева дала место новым деятелям, которые при нем едва ли могли бы выказаться. Начали собираться маленькие кружки в небольшой комнате или, лучше сказать, в проходе между библиотекой и так называемой «адской комнатой». В ней обсуждались разные журнальные статьи и в особенности статьи «Русского вестника», начавшего выходить под редакцией Каткова и Леонтьева в либеральном английском направлении, под цензурой Крузе{590}, с большою смелостью, по тогдашним понятиям, допускавшего эти статьи к печатанию. В этих обсуждениях, конечно, касались и внутренней политики, и действий нашего правительства. Главным лицом в этих суждениях был Головкин^н, отставной чиновник, происхождением из духовного звания, человек весьма умный, способный и начитанный. Вторым лицом, постоянно участвовавшим в означенных беседах, был чиновник особых поручений при московском военном генерал-губернаторе Михаил Николаевич Лонгинов{591} (впоследствии тайный советник и председатель главного цензурного управления).

Вскоре означенная комнатка сделалась тесной, и клуб распространил свое помещение двумя комнатами, из коих одну, наибольшую, назначили для сбора членов, не играющих в карты. В этой комнате каждый вечер можно было видеть Головкина и Лонгинова, которых и прозвали президентом и вице-президентом говорильной или, как другие называли, вральной комнаты. Вместе с ними всегда можно было в ней найти от 5 до 10 членов; я бывал не так часто в клубе, но когда приезжал в клуб вечером, то обыкновенно проходил прямо в эту комнату. Большая же часть членов в нее не входили; некоторые опасались, чтобы правительство не потребовало их к ответу за то, что в ней говорилось, или не почитали себя довольно образованными, чтобы вмешиваться в разговоры, или даже слушать их. Смешно было видеть, как некоторые из членов подходили к стеклянной двери, ведшей во вральную комнату, с явным намерением взойти в нее и, постояв у двери, не решались привести его в исполнение.