Мой воздушный шар

Ветер вырвал купюру из рук Пети и понес прочь: мимо Красной кепки, который так и не догадался снять кепку; мимо разбитого Лэндкрузера, в котором Стас возвращался из аэропорта; под колеса черно-желтого такси, в котором Ген-Колаеч вез заплаканную Ирку; а потом понесло ветром вверх мимо окон пятого этажа, где пил чай довольный Сергей Викторович; и еще выше в небо, где набирал высоту самолет с Юрием Юрьичем на борту, улетавшим прочь из этого города.

– Петя, ты записал? Алло?

– Да-да, записал, ты меня знаешь, все будет в лучшем виде. Я профи – один на тысячу!

Мой воздушный шар

Один – стою на скале, и сотни глаз

Глядят на меня – но могут только мечтать,

Они боятся любить и не умеют прощать,

Они хотели бы жить, но не хотели бы ждать.

Они хотели б героя, что спас бы их всех,

Готовы исполнить – любой каприз,

А я смотрю в их глаза, не находя ничего,

Они отводят взгляды – я шагаю вниз.

Мой воздушный шар поднимается к самому небу. Все внизу кажется игрушечным. Люди строят себе картонные домики. Машинки катятся по дорожке из манной каши, в которой я ковыряюсь ложкой. Я размазываю речку-варенье, и целая планета – не больше кружечки, которая падает из моих рук, когда мама начинает плакать.

Я не видел никогда своего отца и не чувствовал его присутствия. Это также сложно понять, как объяснить глухому, с каким шелестом течет вода или как потрескивают отсыревшие щепки в костре. В нем мама сжигает свои мечты, а мне он кажется ровным светом, потому что я вижу только отблески, но не понимаю, какой силы этот огонь.

Воспоминания – разрушительный вирус, но он должен быть запущен, чтобы уцелело настоящее, а болезненные миражи из прошлого перестали преследовать. И тогда все растворяется, и мы с мамой гуляем в парке после завтрака.

Внешний вид Нины Владленовны всегда удивлял несуразицей, но не торопитесь судить. Что вы знаете о пятидесятых? Истории про Гагарина и космос? Они сгодятся для учебников первоклашкам – пусть мечты наших детей сбудутся и они вырастут героями в великой стране. Но вы – отложите свои смартфоны, потому что там, в нашей общей генетической памяти, засели ватные пальто с заплатами, бараки и кухни в коммуналках. Там есть место и кипяченой воде в ведре, чтобы помыть в корытце всю мал-малу. Там же и очереди за «килограммом в руки», и нищета, и сырок на троих, и послевоенная безотцовщина. Вот оно, выдавливается теперь, как гнилой нарыв, через два, через три поколения, и оставляет на теле нашей нации неизгладимую, кровоточащую оспину.

Нинка ехала в автобусе в областной центр. С чемоданчиком на коленках, а там – дрянь да рванье, «локш», как тогда говорили, да кулечек муки и картошки на первые дни, стыдно кому показать, а больше ничего. Так же она ехала и за несколько месяцев, сдавать экзамены. Нинка и тогда улыбалась, было радостно, но немного страшно. Не столько одной оказаться в чужом городе, но сколько – не поступить. Вот будет позор, а еще хуже – поступить, но потом провалить первую же сессию. Как там все устроено? Ведь и поплакаться будет некому, и помочь – никто не сможет. А если ее высмеют на экзамене? Скажут, что она – деревенская дурочка, и место ее – в колхозе. Нинка пыталась придумать. – что она скажет в ответ, как будет вести себя? Но папа твердо сказал тогда: «Нинке надо учиться». И Нинка ехала учиться, чтобы перебороть себя, каким бы страшным все вокруг не казалось.

Отец вернулся с фронта, но все три года больше пробыл по госпиталям – и его не стало. В пенсии отказали – умер дома, а восьмой класс – платный, Нина и не пошла. Директор приходил, уговаривал – продать хоть что-то, ведь нужно учиться. А что продашь? Трудодни? Обращались в колхоз, обещали посодействовать, и Нина ходила какое-то время на уроки, бесплатно, а потом все равно исключили. И вот теперь выпал шанс, один на всю жизнь. По всему Союзу плату за техникумы отменили, и Нина отправилась в город, поступила и теперь будет учиться.

Тяжелый довоенный ЗИС из райцентра набился под завязку. Рядом сел «дядя Андрей», односельчанин, хотя какой он был «дядя» – сейчас-то Нина понимает, что ему было лет тридцать пять, сегодня бы сказали – молодой парень, но ей тогда он, конечно, был «дядей». Андрей призывался за год до войны, когда еще была эйфория. В воздухе уже пахло войной, но всем казалось, что это будет быстрая победа. Дойдем до Европы, а там рабочие нас поддержат, пролетарии всех стран соединятся и наступит коммунизм. Так учили, и в это верили. А теперь, без одной руки, ссутуленный, Андрей, пройдя пол-Европы, но так и не дойдя до коммунизма, думал иначе. Только говорить об этом было нельзя, да и не с кем. Все село помнило, как в сорок первом, когда мужчины садились на паром, баба Дуся начала причитать, что их убьют на фронте, что никто не вернется, и долго ее не могли успокоить. Десять лет по «пятьдесят восьмой» успокоили. Об этом помнили.

– Ну что, поступила? – спросил дядя Андрей.

– Поступила.

– Куда?

– Химико-технологический.

– Ух ты! Серьезно! Опыты будете ставить, технологии развивать? Молодец! Ну, как настрой?

– Хороший. Правда, не по себе маленько.