Мой врач (СИ)

Финьо не подозревал, насколько сильно страдает его сын от того, что не знает ничего о своей матери. Позже Гил-Галад годами переживал из-за того, что он, четырнадцатилетний мальчик, отчаянно старался сдерживать себя даже в этот момент и не сказал всего-всего, что хотел. Но Фингон на самом деле был абсолютно счастлив, потому что после нескольких минут первоначального недоумения, непонимания и шока на него обрушилась волна восторга и счастья, которую он почти физически мог ощутить; мучительные месяцы беременности сейчас окончательно стали для него счастливым воспоминанием.

Сын спросил его об отце; Фингон нехотя объяснил. Гил-Галад отнёсся к этому без особой радости, но, к счастью, не стал расспрашивать, почему именно Маэдрос стал его отцом и как это произошло. Сын относился к Маэдросу прохладно, и эта новость, с огорчением понял Финьо, отнюдь не заставил его думать о нём лучше.

— Ammenya, — почти беззвучно шепнул сын ему на ухо.

Tatanya…

Папочка…

Даже мысленно Гил-Галад так не называл Маэдроса. Никогда. Он осознавал, что рядом с ним находится его отец, тот, плотью от плоти которого он является, но воспринимал это всегда как-то отстранённо, сухо; он понимал, что это какая-то часть его существа, но любить его для него было всё равно, что любить собственные глаза или волосы — ну есть и есть. Во время одной из последних встреч Маэдрос дал Гил-Галаду понять, что догадался (хотя не сказал, как именно), кем он ему приходится. Гил-Галад односложно подтвердил, что и ему всё известно, и не стал продолжать этот разговор.

Но этим вечером, слушая беседы других о давно прошедших временах, где не упоминались ни Маэдрос, ни Фингон, Гил-Галад стал тосковать. Может быть, это было потому, что сейчас, когда Элрос ушёл из жизни, Элронд стал откровеннее с ним и иногда делился отрывочными воспоминаниями о Маглоре и о Маэдросе; рассказал, что однажды, упав с коня, сломал запястье и чуть не потерял сознание от боли. (Эрейнион припомнил, что Фингон тоже когда-то так сломал руку). Маэдрос легко подхватил Элронда, будто бы тот ничего не весил и сказал: «Не бойся, hinanya, дитя моё, другие ломают, и ничего, это пройдёт». Эрейнион словно увидел Маэдроса рядом с собой, его высокие скулы, резкие черты и волосы, рыжие, блестящие, яркие… Может быть, сейчас он навоображал всё это себе, но он вдруг ощутил, что Маэдросу, наверное, хотелось взять на руки не Элронда, а его, своего сына, сына, похожего на того, кого он любил и назвать его «дитя моё»…

И посредине чьей-то реплики Гил-Галад резко встал, пошёл к выходу; потом он остановился и резко сказал вслух, ни к кому не обращаясь:

— Если бы… если бы я был там… я держал бы его за руки… я не отпустил бы его… я не дал бы ему взять в руки оружие… Tatanya…

— Но Эрейнион, ты же не мог помешать отцу встать во главе своих войск, — покачал головой Келебримбор. — Он не мог отступить… И не вини себя, тебе же ещё не было двадцати, разве Фингон мог позволить тебе вступить в бой?.. И ты…

— Ты не понимаешь. Вы все не понимаете, — ответил Гил-Галад и вышел на улицу.

Он заметил стройную фигуру у одной из высоких колонн галереи. В саду горели светильники в красных и синих стеклянных чашах; длинные русые волосы того, чьё лицо было почти скрыто в тени, переливались розовыми искрами.

— Бедный Маэдрос, — сказал с улыбкой Аннатар. — Бедный, бедный Маэдрос. Никто, кроме тебя, и не вздохнёт о нём.

— Я жалею его, — сказал Гил-Галад. — Я всегда его жалел. И всегда был ему благодарен. Пусть я слишком поздно научился его любить.

— А ведь ты и мне кое-чем обязан, верховный король, — заметил Аннатар.

— Нет, я тебе ничего не должен, Аннатар. Эту жизнь подарили мне мать и отец, и я — эрухини, дитя Илуватара.

— А не хочешь ли ты…

— Нет, я ничего от тебя не хочу, — ответил Гил-Галад и побежал по садовой дорожке — туда, где его ждали.

473 год Первой Эпохи

Гил-Галад знал, что Татиэ вернётся к нему. Верил, что ей никто не сможет повредить.

Три года назад она уехала с Эмельдир навестить её сына, Берена и его молодую жену Лютиэн; хотя дороги теперь были опасными, а сейчас, после Битвы Бессчётных слёз добраться из Оссирианда сюда, к западному берегу Белерианда было практически невозможно — он верил, что она вернётся. Ведь она всегда была с ним. Почти с самого рождения. И до рождения. Фингон ведь рассказывал, как Татиэ приносила ему еду, как утешала, когда он впадал в отчаяние и говорил, что ему хочется, родив этого ребёнка, бросить его здесь, в лесу и бежать прочь.

Он издалека увидел, как она сошла с корабля; до сих пор на корабле она чувствовала себя неловко, как и неловко ездила верхом, хотя бегом бегала едва ли не быстрее коня: всё-таки она была лесной эллет. Как обычно, на ней было тёмно-синее платье — наверное, то самое, что прислал ей Фингон в подарок ещё прошлой зимой; больно думать, что оно сносится, осознал Гил-Галад; надо бы попросить её отложить куда-нибудь хоть лоскут от него.