Мой XX век: счастье быть самим собой

Дней через десять после своего прихода на новое место службы я предложил Доре Самойловне Дычко подать заявление об уходе из еженедельника, она была моим заместителем, и до сих пор не могу понять, почему она занимала несколько лет столь ответственную должность, – она не умела ни писать, ни даже редактировать. И все это знали, но почему-то держали ее в газете...

Что тут началось... Даже слов не хватает, чтобы описать то волнение, которое поднялось в редакции еженедельника... Дора Самойловна облила своими слезами все кабинеты и коридоры... Наконец меня пригласил Юрий Тарасович Грибов, славный человек, я до сих пор с симпатией отношусь к нему, но он был человеком своего времени, то есть солдатом партии, его приучили повиноваться, исполнять, но никак не дерзать, предлагая что-то новое, свежее, интересное.

– Виктор Васильевич! – сухо начал разговор Юрий Тарасович. – Вы превысили свои полномочия, вы должны готовить материалы по своему отделу, заказывать, редактировать, но кадрами занимается редактор. Кто вам разрешил увольнять Дору Самойловну? За эти дни у меня побывали десятки сотрудников из всех отделов, все хлопочут за нее, она и сама у меня уже дважды побывала вся в слезах...

– Но как же я могу готовить материалы с такими сотрудниками, как Дора Самойловна, ее в районную газету и то нельзя допускать...

– Вполне возможно, но почему вы с этого начинаете... Подождите, осмотритесь... Может, она сама уйдет...

На том и расстались, а Дора Самойловна вновь угнездилась за своим столом, изредка заходила ко мне в кабинет, о чем-то советовалась, но я ей никаких поручений не давал, она как бы перестала существовать для меня. Тоже непроходимая глупость, но ничего с собой поделать не мог.

Проработал я месяца четыре, критические полосы в газете несколько оживились, появились некоторые материалы, в чем-то весьма существенном сходные с «молодогвардейскими», но многое просто снималось из текущего номера, подготовленного отделом. Стоило кому-то из редколлегии сказать, что это слишком острый материал, как главный редактор тут же его снимал... Это никому не могло понравиться... И месяца, повторяю, через четыре я затосковал, тем более наступил апрель, Олег Михайлов позвонил с вопросом, собираюсь ли я в Коктебель: с 24 апреля у нас с ним вошло в привычку отбывать в Коктебель на два срока для работы и отдыха, а тут словно прикован цепями к еженедельнику, работа в котором перестала меня удовлетворять, да и перед авторами стало неудобно, закажешь, а статья не идет... И я подал заявление на отпуск, мотивируя это тем, что я на два месяца приготовил материалов, что мне нужно сдавать книгу в издательство и пр. и пр. «Как, ты проработал четыре месяца вместо положенных одиннадцати и хочешь пойти в отпуск? Нет, не положено...» – «В таком случае я ухожу...» Отпуск дали, я уехал в Коктебель, нужно было форсировать работу над книгой «Алексей Толстой». А вернувшись, немного поработал, но вскоре понял, что атмосфера в еженедельнике не для меня, и подал заявление об отставке... И я укатил с Сергеем Николаевичем Семановым на Дальний Восток, к пограничникам и морякам. Ах, какие это были прекрасные дни, какие прекрасные генералы, офицеры и солдаты принимали нас...

Из следующего за этим письма понятнее будут причины моего ухода из «Литературной России».

«Юрию Бондареву и Игорю Котомкину (оргсекретарь. – В. П.)

Уважаемые Юрий Васильевич и Игорь Алексеевич!

Вот уж месяца три я слышу со стороны моих друзей упреки по поводу моего ухода из «Литературной России». Признаться, мне было тяжело выслушивать все это, и одно время я даже заколебался: а не остаться ли?

Но как вспомнил всю эту бессодержательную, пустую, никчемную беготню среди враждебно настроенных к России и всему русскому работников еженедельника, считающих этот орган всего лишь приложением «Литгазеты» и печатающих в нем только то, что явно не пройдет там, у старших своих братьев, как ласково называют «литроссияне» сотрудников «Литгазеты», как вспомнил постную физиономию своего главного редактора, до сих пор смутно представляющего разницу между Турковым и Туркиным, а уж о том, чтобы придать самостоятельность «Лит. России», говорить не приходится; как вспомнил наши понедельники, на которых может все «полететь» из номера, до этого продуманное, и слететь, несмотря на всю серьезность аргументации редактора отдела критики, просто потому, что у главного редактора нет своего мнения и он смутно представляет, о чем идет речь в той или иной статье; как вспомнил свои возражения против публикаций некоторых материалов, в том числе интервью с Баклановым, статьи Миндлина о сыне Антокольского, вспомнил все свои возражения против серятины, выдаваемой за уровень современной русской прозы, и понял, что я в «Лит. России» при таком редакторе и при таком составе редакции сделать ничего не смогу. Конечно, что-то удалось сделать, но какой ценой...