Мой XX век: счастье быть самим собой

С. Смирнов объявляет своими личными врагами «тех, немногих, кто у нас порой – по своей охоте и программе хает мой и наш советский строй», тех, кто, пороча нашу страну, пользуется скандальной известностью по ту сторону баррикад, тех, кто своими действиями формирует «пятую колонну». «И пока смердят сии натуры и зовут на помощь вражью рать, дорогая наша диктатура, не спеши слабеть и отмирать!» – вот гвоздь всей поэтической программы Сергея Смирнова.

Я давний читатель «Нового мира». Ко всему привык, даже к таким статьям, о которых говорил выше. Но когда прочитал статью Натальи Ильиной «Литература и «массовый тираж» (1969. № 1), в полном удручении задумался над тем, где же предел необъективности и цинизму новомировских критиков, чем объяснить столь издевательский, снисходительный тон по отношению к чистой, светлой повести В. Матушкина «Любаша», напечатанной в «Роман-газете»?

Горе и страдания великие испытывал наш народ в годы войны. От мала до велика без стенаний и лишних слез встал народ на защиту отечества. И подвиг Любаши – в ряду тех неисчислимых деяний, незаметных, будничных, которыми люди наши вправе гордиться. И сколько нужно бестактности, духовной черствости, непостижимого озлобления, чтобы вот так, как Н. Ильина, кощунственно иронизировать над мужеством юной девушки, которая переносила вместе со всем народом трудности и лишения.

Создавая образ Любы, В. Матушкин словно бы хотел этим сказать: даже такая молоденькая девчонка, не закаленная житейскими превратностями, сумела понять детским сердцем свою основную гражданскую задачу.

Особенно любопытно то место в статье, где автор не выдерживает тона «объективности» и начинает наставлять писателя, как следовало бы ему писать о Любаше: «Попроще, попроще говорил бы автор о Любаше, это было бы лучше для нее и для нас! Но автор почему-то не говорит просто». И здесь Н. Ильина иронизирует над описанием топки печи. Видно, никогда не приходилось И. Ильиной топить печь. Или хотя бы наблюдать, как это делается. Нет, это не только «будничное занятие». Это действительно праздник, особенно для детей. И не понять этого – значит не понять всего настроя уходящей в прошлое деревенской жизни и не понять того великого отцовского чувства, которое помогло В. Матушкину создать образ чудесной Любаши. Уж больно нехитры приемы, которыми пользуется критик «Нового мира». Разыскала две-три небрежные фразы в объемистом романе – значит, и весь роман написан небрежно.

Особенно «убедительно» Н. Ильиной удалось критически обработать роман А. Черкасова «Хмель». Ничего, оказывается, хорошего нет в романе, одни глупости да исторические ошибки и нелепости. Вот так легко и беззаботно перечеркнута большая и серьезная работа писателя.

Одним из главных положительных героев романа «Хмель» является Тимофей Боровиков. Да, в десять лет он взбунтовался, срубил вершину тополя, «в мелкие щепы искромсал икону «Благовещение» и ушел в город. А ведь из-за этой иконы стекались к старому Боровикову единоверцы со всей округи, да не с пустыми руками.

Возвращение Тимофея в Белую Елань – «прибыл по этапу... как политический преступник» – один из центральных эпизодов второй части романа.

Тимофей спокоен. В нем чувствуется сила, выдержка, уверенность в своей правоте. Отца прежде всего интересует вопрос, «кто надоумил его, «несмышленыша», свершить пакостное святотатство в молельной горнице». И сам же отвечает на мучивший его вопрос: «С каторжанином Зыряном про што разговор вел?» Догадался отец, кто посеял в «смышленом парнишке» дух протеста и безверия. Действительно, большевик Зырян повинен в том, что Тимофей ушел из родительского дома.

«Жизнь в Белой Елани, как хмель в кустах чернолесья, скрутилась в тугие узлы. Идешь и не продерешься в зарослях родства и староверческих толков и согласий.

В дикотравье поймы Малтата и днем сумеречно. Кусты черемухи, ивняка, топольника заслоняют солнце... Хмелевое витье, перекидываясь с куста на куст, захлестывает, как удавками.

Так и жизнь в Белой Елани. Запуталась, очерствела, шла, как муть в подмытых берегах. Редко кто из приезжих мог прижиться на стороне кержаков-староверов». Вот одна из главных мыслей, которая выявляется в романе А. Черкасова.

Н. Ильина недоумевает: «В восемь лет, значит, читал «Писание», а в десять сжег все, чему поклонялся. Как же совершился этот перелом в душе ребенка?» И тут же сокрушается: «Но процесс превращения тихого отрока в бунтаря, бросившего вызов семье и обществу, остался за кулисами повествования».

Действительно, в романе нет «процесса превращения тихого отрока в бунтаря». Но что ж из этого следует? Разве автор не волен в отборе событий, эпизодов? Волен. И А. Черкасов, не показав «процесса превращения», в то же время нашел достаточно убедительные психологические мотивировки той душевной перемены, которая совершилась в тихом отроке. Бывший каторжанин Зырян, «тот самый, про которого в Белой Елани говорят: «Без бога в раю проживает», – вот кто позаботился о том, чтобы Тимофей Боровиков стал настоящим человеком.