Мой жизненный путь

И вот между мной и учителем началась как бы игра в прятки. Я стал понимать многое из того, что преподносилось им в духе философии Гербарта; и он тоже находил в моих сочинениях различные идеи, идущие из того же направления. Но только о Гербарте не упоминали ни он, ни я. Это происходило как бы с молчаливого обоюдного согласия. Но однажды я закончил одно из своих сочинений довольно неосторожно. Мне нужно было написать о каком-то свойстве человеческого характера, и я завершил сочинение такой фразой: "Подобный человек обладает психологической свободой". После проверки сочинений учитель обычно обсуждал их с учениками. Приступая к обсуждению упомянутого сочинения, он иронически опустил углы рта и заметил: "Вы пишете что-то о психологической свободе, но ведь ее вовсе не существует". "Мне кажется, что это заблуждение, господин профессор, — ответил я, — психологическая свобода существует, не существует только трансцендентальной свободы в обыкновенном сознании". Углы рта у учителя мгновенно выпрямились, он пристально посмотрел на меня и сказал: "Я давно уже замечаю по вашим сочинениям, что у вас имеется философская библиотека. Я посоветовал бы вам не пользоваться ею. Из-за этого вы только спутаете ваши мысли". Я совершенно не мог понять, почему должны спутаться мои мысли от чтения тех же книг, из которых он черпал свои. Отношения наши так и остались натянутыми.

Работать приходилось у него много. В пятом классе он проходил с нами греческую и латинскую поэзию, образцы которой приводились в немецком переводе. Только теперь стал я, подчас болезненно, ощущать последствия того, что отец отдал меня не в гимназию, а в реальное училище. Ибо я чувствовал, как мало воспринимаю я через немецкие переводы своеобразие греческой и латинской культуры. Я накупил себе греческих и латинских учебников и начал втихомолку проходить курс гимназии наряду с курсом реального училища. На это уходило много времени, но зато впоследствии, хотя и не совсем обычным путем, я по всем правилам окончил гимназию. Когда я стал студентом Венской высшей школы мне пришлось много репетировать. Одним из моих первых учеников был некий гимназист. Обстоятельства — о них я еще буду говорить — сложились так, что я должен был вести этого ученика при помощи частных уроков в течение всего гимназического курса. Я преподавал ему также греческий и латынь, вдаваясь вместе с ним во все подробности гимназического обучения.

Учителя географии и истории[20], которые столь мало мне давали в низших классах, в старших классах стали значить для меня очень многое. Учитель, побудивший меня к столь своеобразному чтению Канта, написал статью "Ледниковый период и его происхождение", не выходящую за рамки школьной программы. Я с жадностью воспринял ее содержание, и у меня возник живой интерес к проблеме ледникового периода. Учитель этот в свою очередь был преуспевающим учеником замечательного географа Фридриха Симони. Это привело к тому, что в старших классах он раскрыл нам, рисуя на доске, геолого-географические соотношения Альпийских гор. И тогда я уже, конечно, не читал Канта, но весь превращался в зрение и слух. В этом отношении я очень многое получил от учителя, однако его уроки истории совершенно не увлекали меня.

В последнем классе реального училища появился, наконец, учитель истории[21], уроки которого вызвали во мне интерес. Он преподавал историю и географию. На уроках последней продолжалось изучение географии Альп, столь же интересно развиваемой, как и у предыдущего учителя. Чрезвычайно цельная личность, он захватил нас, учеников, своим преподаванием истории. Это был партийный человек, вдохновленный прогрессивными идеями австрийских либералов. Правда, в школе этого совсем не замечали: он не вносил в нее своих партийных убеждений. Однако его преподавание приобретало благодаря этим интересам необычайную живость. В моей душе еще ощущались результаты изучения Роттека, и в то же время я с большим интересом воспринимал темпераментное толкование истории этого учителя. Возникало прекрасное созвучие. Я считаю весьма важным для себя, что новейшую историю я мог усваивать именно таким образом.

В нашем доме в ту пору часто дискутировали относительно русско-турецкой войны (1877–1878). Чиновник, замещавший в то время через каждые три дня моего отца, был очень оригинальным человеком. На свою смену он всегда приходил с огромным саквояжем, в котором лежали большие пачки рукописей. То были извлечения из различных научных сочинений. Одно за другим стал он давать их мне на прочтение. Я проглатывал их. Затем все это он обсуждал со мной. В его голове отлагались хотя и хаотические, но широкие познания относительно всего того, что он скомпилировал.