Мой злейший враг

— Потише, по-о-тише! Не особенно-то зазнавайся съ лучшими, чѣмъ ты.

Меня всего передернуло отъ этого хладнокровнаго замѣчанія и въ то же время какъ будто поработило меня на минуту. Пигмей посмотрѣлъ на меня нѣсколько времени своими рысьими глазками и затѣмъ продолжалъ особенно насмѣшливымъ тономъ:

— Сегодня ты отогналъ отъ своей двери нищаго.

Я строптиво отвѣчалъ: — Можетъ быть, отогналъ, а можетъ быть, и нѣтъ. Почемъ «ты» знаешь?

— Я знаю. Нѣтъ дѣла до того, почемъ я знаю.

— Очень хорошо. Предположимъ, что я прогналъ нищаго отъ двери. Что жь изъ этого?

— О, ничего, ничего особеннаго; только ты ему солгалъ.

— Я не солгалъ, т. е. я…

— Да, да, ты солгалъ.

Я почувствовалъ себя виноватымъ, въ сущности, я чувствовалъ то же самое гораздо раньше, въ то время, когда нищій отошелъ на какую нибудь сажень отъ моей двери, порѣшилъ теперь сдѣлать видъ, что на меня клевещутъ и сказалъ:

— Это ни на чемъ не основанная дерзость. Я сказалъ этому бродягѣ…

— Постой, постой. Ты опять собираешься лгать. Я знаю, что ты ему сказалъ. Ты сказалъ, что поваръ ушелъ въ городъ и что отъ завтрака ничего не осталось. Двойная ложь. Ты зналъ, что поваръ у тебя за дверью и что за ней же масса провизіи.

Эта удивительная точность заставила меня замолчать; я началъ ломать голову надъ тѣмъ, откуда этотъ щенокъ могъ узнать все это. Положимъ, самъ бродяга могъ передать ему мой разговоръ съ нимъ, но какимъ волшебствомъ узналъ онъ про повара? Карликъ снова заговорилъ:

— Съ твоей стороны было такъ мелочно, такъ гнусно отказаться прочесть рукопись этой бѣдной молодой женщины и выразить ей свое мнѣніе о литературныхъ достоинствахъ сочиненія. Она пришла такъ издалека и съ такими надеждами! Ну, развѣ этого не было?

Я чувствовалъ себя настоящей собакой и чувствовалъ это всякій разъ, какъ вспоминалъ объ этомъ фактѣ. Я сильно покраснѣлъ и сказалъ:

— Послушай, развѣ у тебя нѣтъ собственнаго дѣла, что ты занимаешься дѣлами другихъ людей? Дѣвушка разсказала тебѣ это?

— Нужды нѣтъ до того, разсказала она, или нѣтъ. Главное дѣло въ томъ, что ты совершилъ этотъ низкій поступокъ. И послѣ тебѣ было стыдно. Ага, тебѣ стыдно и теперь!

Это было сказано съ дьявольскою радостью.

Съ искреннею запальчивостью, я отвѣчалъ:

— Я сказалъ этой дѣвушкѣ мягкимъ, добрымъ тономъ, что не могу согласиться произнести сужденіе о чьей бы то ни было рукописи, потому что единичный приговоръ ничего не стоитъ, такое сужденіе можетъ только унизить твореніе высокаго достоинства и отнятъ его у свѣта или, наоборотъ, превознести ничтожное произведеніе и такимъ образомъ открыть ему доступъ въ свѣтъ. Я сказалъ, что публика въ массѣ одна только можетъ быть компетентнымъ судьей надъ литературной попыткой и поэтому самое лучшее представить ее этому трибуналу, передъ могущественнымъ рѣшеніемъ котораго она или устоитъ, или падетъ.

— Да, ты сказалъ ей все это. Ты сдѣлалъ это, лживый, малодушный лукавецъ! А когда счастливыя надежды сбѣжали съ лица бѣдной дѣвушки, когда ты увидѣлъ, что она быстрымъ движеніемъ спрятала подъ мантилью рукопись, которую она такъ добросовѣстно и терпѣливо настрочила, такъ стыдясь теперь своего сокровища, которымъ еще недавно такъ гордилась, когда увидѣлъ, что радость потухла въ глазахъ ея и они наполняются слезами, когда она ушла такъ приниженно, тогда какъ пришла такъ…

— О, довольно, довольно, довольно! Придержи свой безпощадный языкъ. Развѣ недостаточно терзало меня все это безъ твоего прихода, безъ твоихъ напоминаній!

Угрызенія совѣсти! Они, казалось, хотѣли цѣликомъ выѣсть изъ меня все мое сердце! А тутъ еще этотъ маленькій врагъ сидитъ здѣсь и косится на меня съ радостнымъ презрѣніемъ, тихо хихикая. Вотъ онъ опять заговорилъ. Каждое слово его — осужденіе, каждое осужденіе — правда. Каждое обвиненіе пропитано сарказмомъ, каждое медленно выговоренное слово обжигаетъ, какъ купоросъ. Карликъ напомнилъ мнѣ каждый разъ, когда я во гнѣвѣ наказывалъ своихъ дѣтей за проступки другихъ, между тѣмъ какъ небольшой разборъ дѣла могъ бы доказать мнѣ истину. Онъ напомнилъ мнѣ, какъ я въ своемъ присутствіи неблагоразумно позволялъ клеветать на моихъ друзей и былъ такимъ трусомъ, что не произносилъ ни слова въ ихъ защиту. Онъ напомнилъ мнѣ много совершонныхъ мною безчестныхъ поступковъ, такихъ, которые я совершалъ черезъ дѣтей и другихъ безправныхъ личностей, о такихъ, которые я обдумывалъ и предполагалъ совершить и только потому не приводилъ въ исполненіе, что боялся послѣдствій. Съ изысканной жестокостью онъ возстановлялъ въ моей памяти шагъ за шагомъ всѣ мои несправедливости, всѣ мои злые поступки, всѣ униженія, которымъ я подвергалъ друзей уже умершихъ, «которые умирая, можетъ быть, думали объ этихъ оскорбленіяхъ и страдали изъ-за нихъ!» прибавилъ онъ яду въ рану.