Мои знакомые

Занималась заря. Поднялось солнце, и тотчас все вокруг заискрилось — лес, река, неоглядная ширь за полудугой нового моста. Плескалась рыба, серебря Оку. Пенный след вился за катером, везущим утреннюю смену. И люди, и сверкающая вода, и берега, и небо — все играло, переливалось радужными красками. И я, кажется, впервые за все эти тяжкие недели ученичества, подумал, что не замечал этой красоты. А она жила рядом, и сейчас, словно родившись заново, щедро дарила себя человеку.

СЛУЧАЙ С ДАВЫДЫЧЕМ

…И потекли мои рабочие денечки — от восхода до заката, на гудящем земснаряде, холодном в пасмурь, а в жару, под солнцем палючим, как раскаленная сковородка.

По пятницам, сменившись на рассвете, смыв копоть и грязь в Оке, я давал себе передышку, отправлялся в Москву, к старым друзьям. Частенько, перед самым моим отъездом, в общежитие заглядывал старший прораб Толя Волжанин, просил завезти начальнику СМУ Давыдычу очередную сводку. Самому, видно, некогда было: клали новый дюккер, да и намыв отставал. А может, он просто побаивался Давыдыча, вот и подсовывал меня, вместо громоотвода.

Давыдыч, плотный коротышка с лысиной на макушке, встречал меня, радушно и вместе с тем пытливо щурясь, как бы покалывая выпуклыми окуньками коричневых глаз. За его спиной в распахнутом окне шумела людная площадь.

— Ну-ну, привет творческому пролетариату, — ронял он, усаживаясь поудобней. — Что нового? Как пишется-дышится? Воздух для вашего брата полезен. А? Что? С Горького надо пример брать, с Горького.

Он брал сводку. Потом внимательно выслушивал меня, свалив голову набок, словно стараясь отделить зерно от шелухи в ворохе моих сообщений. Что-то быстро черкал в блокноте.

Что люди говорят? Мастера, бригадиры? Как настроения? Все ему выложи. С подробностями! А как же иначе? Ты же литератор! Где наблюдательность? Должен быть в курсе всего. «Как это у вас говорят: талант — подробность.

И все поглядывал на меня вприщур, как на диковинную птицу, с каким-то острым любопытством, присущим людям иной, далекой профессии. А мне после таких пассажей приходилось поглубже вникать в производство, после смены высиживать планерки, допытываться у Толи, что к чему в масштабе участка.

Иногда Давыдыч вылавливал что-то тревожное в моих словах и тут же чертил схему намыва. Вот мост, здесь дюккер. Где поставили снаряд? Зачем? Можно было бы временно отвести вот сюда, и намыв бы не занизили. Фу ты, чем вы там думаете?

Спохватывался.

— Да… Ну ты-то здесь не при чем. Ладно, видно, придется самому ехать. Ну как ты там? Говорят, неплохо вписался в коллектив, а? Как — «кто говорит»? Галага тут был, да и Мишка твой заезжал. Хорошие ребята, а? То-то. Особенно старички. По тридцать лет работают, ты присмотрись. Золотой народ…

И довольно смеялся, откинувшись в креслице. А карандаш словно сам по себе доплясывал в блокноте, ставя закорючки.

На этот раз смеяться ему не пришлось. И записать ничего не успел. Только что мы разговорились, как в дверь просунулась кудрявая голова девчонки-секретарши: начальника домогался посетитель.

— Да я сказала, заняты вы, а он — срочное дело! Из какого-то контроля. Злой из себя.

Посетитель вовсе не выглядел злым, скорее, немного комичным в длинноватом, не по росту, габардиновом реглане, с большим портфелем, оттягивавшим плечо.

Что-то благообразное и вместе с тем чопорное было в его незапоминающемся лице — не молодом, не старом, на котором чуть посвечивали зубы, создавая видимость улыбки. Первой моей мыслью было — не связан ли его приход с отставанием нашей стройки, считавшейся одной из важнейших в области. Но тихие движения, чуть приметное волнение, с каким он поставил портфель на стул, сам оставаясь стоять за спинкой, почему-то меня успокоили, лишь где-то в глубине души туманилась тревога.

— Присаживайтесь, — кивнул Давыд Давыдыч.

На что представитель обронил со значением, как бы внутреннее кашлянув:

— Ничего… Разговор серьезный. Постоим.

Я так и не понял этой сложной зависимости между тональностью разговора и положением тела. Вдруг подумал не без ехидства, что, следуя подобной логике, смеяться надлежит сидя, а скажем, петь — лежа.

— Разговор касается вас лично, — сказал гость Давыдычу и при этом бросил в мою сторону выразительный взгляд. Только сейчас я сообразил, в чем странность его лица — оно было как маска, человек говорил, почти не шевеля губами. Давыд Давыдыч слегка переменился в лице и махнул рукой. Это должно было означать, что у него нет от меня тайн.

— Пресса, — сказал он не совсем уверенно.

— Тем более, — потупился гость. — Не совсем в ваших интересах.

Меня всегда бесила в людях многозначительность. Иных так и тянет из всего делать тайну, словно они не деловые товарищи, а заговорщики, связанные секретами необычайной важности.

— Странно, — сказал Давыд Давыдыч, — что вы имеете в виду?

— То же, что и вы.

— Вот как. Вы что же, читаете мои мысли?