Мои знакомые

Выстави меня Давыдыч сейчас из кабинета — никогда бы ему не простил. Меня всего так и распирало от любопытства. Давыдыч между тем поднялся, видимо, из солидарности с гостем, и подпер стенку, заложив за спину кулачки, отчего в распахе пиджака обозначилось тугое брюшко. Впрочем, он тотчас застегнулся на все три пуговицы, а гость отвел глаза. И хотя оба они были одинаково небольшого роста, начальник смотрел на гостя, привычно щурясь снизу вверх, и в эту минуту был похож на петуха, которому вместо зерна подбросили камушек.

— Значит, вы догадываетесь о причине моего визита?

— Ну еще бы, — сказал Давыдыч, и я смекнул, что он понятия не имеет об этой причине.

— И, значит, будете вполне откровенны?

— Само собой. Как на божьем суде.

— Ну, зачем же так… Мы — атеисты.

Губы явственно шевельнулись, изобразив подобие улыбки. На лбу Давыдыча вздулась ижица. Все это было бы похоже на забавную детскую игру: «Отгадай то, не знаю что, пойди туда, не знаю куда», если бы за ней не стояли взрослые люди, облеченные властью, со всей суровой сложностью отношений.

Гость открыл прислоненный к спинке портфель, порывшись, достал какую-то бумажку, написанную, как я успел заметить, коряво, от руки, я еще смекнул: анонимка, что ли, но тут же, передумав, сунул ее обратно и поднял портфель, словно отяжелевший в его руках. И не поднимая глаз, словно выполняя тягостный, но неумолимый долг, сообщил, что у него есть сведения о том, что у Давыдыча есть дача, и что само по себе это обстоятельство, а именно: дача у начальника стройуправления — вещь более чем двусмысленная в условиях, когда повсеместно началась жесткая борьба за экономию государственных средств и материалов. И т. д. и т. п.

Он говорил монотонным голосом, пресекавшим всякую попытку побледневшего Давыдыча вклиниться в паузу, — отрешенно, с какой-то даже скорбью, таящей торжество.

Во всем этом было что-то жутковатое, точно действовал некий механизм, заведенный неумолимой рукой. В душе будто отпечатался растерянный, как мне показалось, взгляд Давыдыча, и бесстрастная голубень гостя, в которой на сей раз словно бы даже промелькнуло довольство присутствием «прессы», как естественного сообщника, и мое собственное состояние смятенности с поганым мгновенным сомнением: «Черт знает, в самом деле, дача! Строил, думал, наверное, чем я хуже других».

Вся эта кутерьма чувств вдруг смылась прихлынувшим стыдом, стоило мне увидеть вспыхнувшую донельзя ижицу, превратившуюся на лбу Давыдыча в гневный крест, он был как бы символом тяжких забот этого человека, построившего за пятилетки, кроме дачи, не одну сотню дамб и мостов, начинавшего с лопаты, с кирки, с дощатой прорабки, которая превратилась с годами в управление огромных масштабов.

Разве может он быть нечестен? Что же молчит? Почему? Не без зависти и вместе с тем с легкой горечью подумал я о выдержке, или нет, о робости людей, обычно не знающих страха в борьбе со стихией. Голос гостя бурхотел, словно пила в трухлявом бревне, — прямо по сердцу. Что-то накалялось во мне до взрыва. Будь я на месте Давыдыча, ей-богу, приложил бы к этому гостю мраморный чернильный прибор, да так, что главбуху пришлось бы его списывать.

Но Давыдыч только сильней сощурился, и окуньки его превратились в две жгучие искры.

— Позвольте, — сказал он хрипло, — спросить вас… не знаю вашего имени-отчества…

— Неважно.

— Как же так? — он тяжело дышал. — Отчество у людей от отцов уважаемых…

— У кого как.

— Возможно. — Давыдыч перевел дыхание. — Я ведь не знаю вашего отца.

— Это к делу не относится.

Ей-богу, он просто был скупердяй, этот Давыдыч, если жалел чернильницу. А впрочем, не у гостя была дача, у него она была. Ну и что! И что, черт его подери!

— Значит, не относится, — сказал Давыдыч, — ну что ж, вам виднее. Так вот, я хотел задать вопрос по существу.

— Прошу.

— Сколько вы получаете в месяц?

— Не вы, а я пришел к вам, — все еще не опуская глаз, произнес гость.

— Вот именно. — Кровь у Давыдыча отхлынула от лица, он сделал машинальное движение рукой, но не к чернильнице, а к сердцу и после недолгой паузы сказал уже почти спокойно, с какой-то даже усталостью, бросая свой пост и проваливаясь в креслице. — Ведь даже преступникам дается последнее слово. Верно?

Что-то промелькнуло в недвижно-благообразном, не молодом, не старом, незапоминающемся лице гостя, какая-то смесь горделивой обиды. Он сказал:

— Сто пятьдесят. Но это к делу не относится.

— А я триста, — вздохнул Давыдыч. — Как же не относится? Да плюс прогрессивка. Жена врач, нас всего двое. Я мог бы скопить на эту несчастную дачу за год. Вы понимаете — за год. Почему же она вас так настораживает? Почему вы не подумали…

Гость слушал, терпеливо опустив ресницы. Его задачей было установить факт и по возможности вызвать на откровенное объяснение. А ему тут толкуют бог весть что…

— Значит, объяснить по существу отказываетесь?

— Я же вам объяснил!

— Ну, что ж, не буду отрывать у вас время. Надеюсь, еще увидимся.

— Надеюсь, нет!