Мои знакомые

— Вот именно, тут — цепочка… Я уже не говорю о том, что, скажем, ДДТ, да, да, тот самый, за который шведский ученый получил Нобеля, вреден для человека, хотя вначале это не подтверждалось опытами. Тут важна концентрация. У ястребов мы обнаружили ее в большом количестве. Трава — насекомые — птицы — ястреб, в нем концентрация предельная, и вот — смерть. Сейчас многие химикаты запрещены, но я не поручусь, что кое-кто не нарушает запрета. А то и просто, как заметил Василий Песков, слепо выполняет инструкции. Тут необходимы мудрость и осторожность и жесткий контроль за производством и воздействием любых, на первый взгляд, полезных химикатов. И конечно, глубокое проникновение в суть биологических взаимосвязей, с тем чтобы помочь природе бороться за свое существование. Не случайно, скажем, в некоторых странах размножают муравейники. Они оздоровляют лес. А без леса нет птиц, а без птиц и тех же муравьев вырождается зеленый мир… Между прочим, — вернулся он к начатой теме, — орнитологи первыми выступили против тех, кто считал, что химикаты для теплокровных безвредны.

Вообще, должен вам сказать, — продолжал Дольник, — в этнографии птиц ядохимикаты имеют серьезное значение. Скажем, конкуренция видов не всегда зависит от условий. Кстати, этим сейчас занимается Леня Соколов. Знакомы?

— Не только с ним, со многими. Время-то было.

— Хорошие ребята подобрались, — сказал Дольник, и лицо его привычно преобразилось в улыбке. — Однако пойдемте, дела у меня…

Мы вернулись в лесную обитель орнитологов. Дольник, собрав ребят, о чем-то с ними беседовал накоротке, а я спустился к морю. В безветренных сумерках оно казалось серой, слегка волнующейся пустыней с чуть слышным накатом. Редкие всплески ее волны, нарушавшей тишину леса… Где-то далеко слышалась музыка. С высоты потемневшего неба вдруг донесся тонкий, приглушенный расстоянием прощальный покрик — птицы улетали на юг.

РАЗМЫШЛЕНИЯ У ПАМЯТНИКА

Не раз я бывал в этом, густо поросшем акациями, городском сквере, где стоит в бронзе Уллубий Буйнакский, главный большевик Дагестана, как его называли здесь на заре Советской власти: в числе первых он строил ее, с оружием в руках защищал, и горцы разных племен понимали его язык — язык правды.

Это было не так просто — открывать глаза людям, веками блуждавшим в потемках шариата, чьи гражданские права сводились к деспотизму в семье, а свобода выливалась в разгуле родовой мести во имя аллаха. Он был мудр, этот бог, своекорыстной мудростью богачей и так же, как его слуги, тщеславен и жесток.

Вот о чем мы говорили с моим старым знакомым, автором памятника, народным художником Абдулажидом Газалиевым, случайно встретившись в Буйнакске. И потом, в течение моей командировки, столкнувшись, бывало, в уличной суете, шли в сквер, где всегда было прохладно от гулявших в листве ветров. Он так и говорил:

— Зайдем к Уллубию, отдышимся…

Это не было жестом, скорее, напротив. Скромный по натуре, как всякий ищущий художник, он смотрел на памятник, может быть, заново осмысливая свою работу, получившую высокую оценку коллег. Однако сам себе был высший судья. Однажды откровенно признался, что не мог представить себе, как он должен выглядеть, его Уллубий, хотя, казалось бы, образ живо всплывал в биографических книгах и преданиях.

Скульптора поразил мальчишка-сирота, который, отвергнув чванливую опеку зажиточных родичей, без гроша в кармане, умчался в чужую, далекую Москву, где учился впроголодь, работая по ночам, братался с рабочими Пресни, был изгнан из университета за бунтарство, затем, возвратись в родные горы, поднимал крестьян на борьбу, ускользая от рыскавшей по пятам полиции и зверских засад имамских банд.

Его восхищала смелая тактика Уллубия, вопреки близорукости иных товарищей вошедшего в меньшевистский исполком, чтобы затем, взорвав его изнутри, превратить в родной дом для бедняков-горцев, где они могли получить совет и помощь. Была близка и понятна ненависть этого человека к узколобым фанатикам, исподтишка и в открытую сеявшим национальную рознь; и душевная тяга к русским братьям по борьбе, к тем же защитникам осажденного Царицына, поделившимся остатками оружия с посланцем гор, прорвавшимся к ним сквозь кольцо блокады.

Из Царицына — рывком через фронт — в голодную, военную Москву, где ему предстояло расшевелить комиссию по делам горцев, добиться советских декретов для восставшего Закавказья. И снова с высокими полномочиями в Астрахань — единственные ворота нефти и хлеба революционной России, которые надо было отстоять. И встреча с Кировым, и комиссарство в отдельном Дагестанском полку. И опять в горы — разжигать костер восстания, опять подполье, партизанская война, холод, голод, лишения — и так до конца, до той страшной минуты, когда, предательски схваченный, брошен был в деникинскую тюрьму, в камеру-одиночку, где только и радости было — записки друзей и любимой женщины и откуда наотрез отказался бежать один, бросив товарищей.