Мои знакомые

Капитан разделся до плавок, худощавый, с литой загорелой грудью в холодных цыпках, торопливо надел свитер, шерстяные тренировочные брюки, обвязался канатом и, зажав в руке кинжал, крикнул Елохину:

— Трави!

И скользнул вниз, перебирая по борту белыми кедами. Снизу с плеском донеслось что-то аховое, озорное, и капитан исчез под водой. Казалось, прошла вечность, Санька до ряби в глазах, до головокружения вглядывался в брызжущую внизу пену, вцепившись пальцами в фальшборт. Что-то похожее он испытал в сорок третьем на столе у сельского фельдшера, куда мать принесла его на руках с приступом аппендицита, — больницу немцы сожгли… Фельдшер долго возился, вдруг дернул его за кишки, сдвигая их вниз, — раз, потом другой, с промежутком, и этот сжатый комок времени был как ожидание взрыва, после которого все должно исчезнуть: люди, белый свет и он сам, беззащитно лежавший на твердой доске.

…Капитан вынырнул, отфыркиваясь, ругаясь напропалую — сверху было не разобрать, — снова нырнул, теперь уже не так надолго, и с каждым разом интервалы были короче. Лицо капитана стало серым под цвет воды.

У борта столпились матросы. О чем-то переговаривались Никитич с Елохиным. Рыбмастер выглядел мрачней обычного, тяжелый, с набрякшими темными веками.

— Пустое дело.

— Не скажи. Смотря сколько намотало.

И то, что капитан все еще не просился наверх, как-то обнадеживало — может, и впрямь есть шанс, и тогда все еще возможно, рейс спасен.

Наконец, сигналя, трижды дернулся трос, подняли. Елохин сунул ему фляжку, а сам помог сорвать свитер и какое-то в капитана ремя жестко, льняным полотенцем, растирал вертевшегося вокруг собственной оси капитана. Тот, подхватив одежду, бросился в камбуз, а Санька молча стал натягивать на себя запасную пару.

Волна приняла его, оглушив холодом, свернула в жгут, и лишь страшным усилием, почти теряя сознание, он поднырнул поглубже и схватился за лопасть, обвитую тросом, лишь слегка растрепленным в одном месте. Попробуй отыщи его всякий раз, а иначе все впустую. И сколько таких намотов… Его охватило отчаянье. Он полоснул ножом раз, другой, вслепую, с тупым упорством, стараясь попасть в одну точку. Легкие расперло до темноты в глазах, на мгновение сняв ощущение холода, он всплыл, хватанув воздуха, еще услышал донесшееся сверху: «Не пори горячку!» — снова провалился вниз, в леденящую муть, наотмашь чиркая ножом — неистово, нацеленно, стараясь сберечь силы. Волна то обнажала винт и тогда он успевал рубануть посильней, то скрывала его с головой. В ушах стоял звон, он уже не чувствовал онемевшего тела. И опять повторилось то же — подъем, нырок, железная лопасть в мертвой руке и удары, удары по сетям, по тросу, который едва поддавался. Он уже потерял счет ныркам, дважды захлебывался, его вырвало, и уже не помнил, как очутился на палубе.

Его сменил капитан, а он сушился в камбузе, одежда не успевала просохнуть, только становилась горячей и тяжелой от воды, сам он весь горел как в лихорадке — не то от спирта, не то от пережитого.

Потом в его руках очутились зубило и молоток. Это придумал капитан. И Санька каким-то притухшим подсознанием понял, что так будет способней.

Способней действительно стало, а вот скорей ли… Держаться за лопасть было уже нельзя — руки заняты. Едва успевал ударить по зубилу, как его выталкивало кверху, и он, обдирая пальцы, старался удержаться. Бить молотком в воде было трудно, быстро терялись силы, зато и трос стал поддаваться.

В очередной раз вытащенный на палубу, услышал, как сквозь вату, голос капитана:

— Все, хватит! Давай-ка, Елохин, авось напоследок. Не слажу, сам полезешь.

…Санька не слышал данную машине команду, не чувствовал, как рванулось носом на волну, точно сорвавшееся с цепи судно, как выбирали новую сеть. Венька с Дядюхой, отнеся его в кубрик, целый час растирали спиртом, потом Дядюха, отстранив старичка врача, вершил над ним какой-то особый морской массаж, после которого он не мог улежать ни на спине, ни боком, точно под ним рассыпали раскаленные уголья.

Дядюха сказал:

— Зато спиртик сэкономили, давай, Венька, за его здоровье. По такому случаю сам бог велел.

Санька проспал до рассвета, без него взяли хороший улов, море словно отплатило матросам за пережитое.

Проснулся он внезапно, как от толчка, и увидел капитана. В кубрике, кроме него, никого не было — Венька с Дядюхой, должно быть, несли вахту. Капитан присел на койку, лицо его было черным, челка — белее сахара. Какое-то время он рассеянно смотрел на Саньку, который все пытался подняться, но, видно, дядюхинский спасительный массаж все еще давал себя знать.

— Наша вахта через час, сможешь?

Санька кивнул.

Капитан так и сказал — «наша». И еще добавил, кашлянув:

— Ну что, объявляю нам с тобой благодарность. Большего пока не заслужили. Правда, еще характеристику тебе написал.

— Какую характеристику? — спросил Санька чуть слышно.