Моя армия. В поисках утраченной судьбы

Сейчас все это выглядит забавно — где ницшеанство, а где сержантские лычки? Но тогда именно достижение этой изначальной цели символизировало для меня успех эксперимента — обитатель книжного мира, следуя заветам Джека Лондона (см., например, «Морского волка»), попав в суровый, реальный мужской мир, не пропал в нем, а стал наравне с реальностью.

Летом 1956 года я уже этими категориями не мыслил. Я просто жил этой жизнью. А что до травмы, которую я получил с легкой руки полковника Коротченко, то она причудливо отразилась в одном из двух писем, сохранившихся от этого периода.

25.VIII.1956. «Привет, дорогие. Получил ваше письмо от 18.ѴІІІ. То, что я ваш родной сын, это, конечно, факт неопровержимый, сомнений в том нет, но волноваться все- таки не нужно.

Что же касается моих будущих детишек, то навряд ли у меня будут оные, так что изведать тревоги отцовского сердца ввиду отсутствия писем от вышеозначенных детишек мне не суждено. <...> Читаю. Проник в полковую библиотеку. Прочел Гаршина. Можно сказать, впервые прочел толстовское „Воскресение". Я его, правда, читал давно. Все хорошо, за некоторыми исключениями. Но одно меня странно удивляет: откуда у него, такого умницы, какой- то умильный взгляд на людей и людишек. Зачем делает он всякую сволочь праведниками и заселяет каторгу умными, добродетельными страдальцами? К чему? Мало того, что это само по себе абсурд, это и у него никак не оправдано. Я бы в это с трудом поверил раньше, но теперь хоть режьте, не поверю. В нашем полку 70% бывших осужденных. Почти весь призыв 55-го года—амнистированные. В нашей роте их было два—один переселился в дисциплинарный батальон на 2 года, другой — в Читинскую тюрьму на 5 лет. 1-й батальон, состоящий сплошь из этих типов, — каторга в миниатюре. Матка бозка! Что это за сволочь, что за дегенераты. Мы рядом живем. Я на них налюбовался. Вряд ли другой за 10 лет увидит столько мрази, сколько я за год. Какой же он был слепой идеалист, если, зная, и неплохо зная, людей, о которых писал, он мог так их идеализировать».

Читаю это письмо и поражаюсь — что за чушь я писал! Разумеется, никаких 70% уголовников в полку не было. Но и 20% вполне хватало, чтобы придать нашей части своеобразный колорит и держать офицеров в некотором напряжении. Хотя, надо сказать, в нашем полку — в отличие, например, от отдельных автобатов, обслуживающих авиацию, — криминальные происшествия были крайне редкими. Даже и самоволок в сколько-нибудь значительном числе не наблюдалось. Главным самовольщиком был армянин Макарьянц, умевший заводить любовные интриги даже на 77-м разъезде, притом что мы, как помним, стояли от него в семи километрах. Он ухитрялся за ночь сбегать к своей даме — представляю этих дам! — и вернуться обратно в расположение части к подъему.

Окружающая полк криминальная атмосфера в дальнейшем сыграла роль и в моей служебной практике.

Отчего меня так занесло в этом письме? Откуда такое раздражение и фантазии? Думаю, что это отголосок моей досады по поводу афронта, полученного от комполка. И, вполне возможно, сыграли свою роль напряженные на первом этапе отношения с подчиненными, вчерашними товарищами.