Моя Богиня. Несентиментальный роман. Часть вторая (СИ)

  Не удивительно, что, обез-силенный и обезволенный, он плюнул, махнул рукой на всё и на всех - на диплом и практику, на преподавателей и распределение. И не потому что плохим, нерадивым студентом был с наплевательским отношением к жизни, к профессии, к людям - отнюдь нет! Такие "дятлы", лодыри и пофигисты долго у них не задерживались - как пробки вылетали вон уже на младших курсах. Просто он брал в руки книгу осенью, зимой и весной последнего учебного года - и не понимал её, болотным трактором буксовал на первой же странице. Брался что-то писать - и не мог: предложения выходили какие-то совершенно дикие и несуразные, а часто и вовсе детские. Ну и куда подобная его галиматья годилась? кого бы в итоге устроила? С уверенностью можно было сказать: ни-ко-го!

  Он помучился-помучился поэтому, помарал бумагу, поигрался в творца какое-то время, в молодого учёного, - и потом перестал это делать, плюнул на диплом, не желая смешить серьёзных людей собственной ущербностью и никчёмностью. После Нового года встретился на факультете с Панфёровым в расстроенных чувствах и честно сказал тому, что не лежит у него ни к чему душа, и голова его ничего не соображает, ну просто совсем ничего: хоть, мол, убейте!

  Причину он называть отказался, естественно, но Игорь Константинович и без того давно уже понял по отрешённому и безжизненному виду ученика, что во всём виновата женщина, или неразделённая любовь. А это такие вещи коварные и смертельно-опасные, не приведи Господи, как по личному опыту знал Панфёров, с которыми и сам чёрт не справится, не то что слабый молодой человек...

  Учитель оказался в патовой ситуации, в какой ещё ни разу до этого не был и, следовательно, не имел опыта ведения подобного рода щекотливых дел. Выгонять опустившегося Кремнёва или же оставлять его на второй год как неуспевающего студента Панфёров не мог: не имел на то власти и полномочий. Да и не поняли бы этого на кафедре и на факультете: его же, Панфёрова, и обвинили бы во всех грехах. И силой он не мог заставить студента учиться, всыпать ему ремня или розг - выбить этим дурь из юношеской головы и из сердца.

  Поэтому-то, чтобы не садиться вместе с Максимом в лужу, учитель выбрал самый простой и приемлемый в той ситуации вариант. Однажды он покопался и нашёл в шкафу на кафедре чью-то старую дипломную работу по схожей тематике, внимательно перечитал её на досуге, ненужное и устаревшее оттуда вычеркнул, а новые куски вставил с учётом последних исследований. И в конце января отдал всё это Кремнёву в личное пользование. Попросил того аккуратно переписать работу своею рукой, запомнить её как следует, а в конце февраля выступить с ней на кафедре - чтобы не подводить ни учителя, ни себя самого своими проблемами, как и своим кислым и болезненным видом.

  Кремнёв так и сделал в итоге, как Панфёров ему сказал. Взял готовый вариант диплома, собственноручно переписал его на большие листы бумаги и в конце февраля сделал доклад на кафедре. Вопросов к нему особых не было у руководства - и всё прошло на "ура". С дипломом, худо ли, бедно ли, было покончено...

  3

  Похожая картина наблюдалась и с практикой. Её Кремнёв проходил в Российском государственном архиве на Большой Пироговской, 17-ть. И устроил его туда всё тот же Панфёров в отдел к своей матушке, Марии Ильиничне - доброй отзывчивой женщине пенсионного возраста, достаточно миловидной ещё, хотя и совсем седой. Максим пришёл к ней первый раз в октябре - по возвращении из Анапы, второй раз - в ноябре, после турне европейского, спортивного. Пришёл, познакомился, нехотя повозился там оба раза со старыми трухлявыми рукописями, полистал их из конца в конец с кислым видом, пыль смахнул кисточкой. После чего быстро понял, что архивное дело - не для него: лишь тоску и скуку оно на него навевает. И после этого он перестал на практику ходить - не до того было. Тем паче, что и толку там от него не было никакого, а денег за практику не платили: совесть его в этом смысле была чиста.

  Мария Ильинична, спасибо ей, вредничать не стала, на всю округу хай поднимать: по рекомендации сына поставила Кремнёву в марте "зачёт" - и отпустила с Богом. Таким образом, и с практикой Максим не перетрудился и не переусердствовал: везло ему, чудаку малахольному, в Университете последний учебный год на понятливых и прозорливых людей. Людей очень добрых к тому же, жалостливых, которые смогли разглядеть даже и через мимолётные встречи его тогдашнее по-настоящему критическое состояние и придавленную любовью душу, израненную и истерзанную по максимуму, - и не досаждали ему своими просьбами и приказами, не доставляли лишних проблем и хлопот...

  4

  Ну а место будущей работы ему Серёга Жигинас нашёл: Максим и здесь в стороне остался от собственной своей Судьбы и её извилистых причуд и капризов - как это ни покажется странным, и, одновременно, грустным.