Моя борьба

За советским столиком все уже были пьяными и общались с Дмитриевичем, официантом Николя Двое из Бруклина стояли посредине спуска в зал-низинку и закрывали таким образом вид Антуану. Вячеслав попросил их слегка отодвинуться Антуан был постоянным клиентом, он заказал уже вторую бутыль шампанского, а эти, бруклинские, бывшие советские — они здесь первый и последний раз пьют коньяк. Тот, что со Звездой Давида, стал возмущаться: «На Брайтоне я где хочу, там и стою! Я что — не плачу?!» Коньяк стоил 220 франков порция.

Цыганское трио заканчивало номер тем, что сын Зины — от корейского или китайского мужа, не от настоящего армянского, Георгия, аккомпанирующего на гитарах — Виктор с раскосыми глазами и длинными волосами передавал свою гитару маме Зине и… падал на пол! Машка называла этот танец припадком эпилепсии. Он взмахивал руками, Витька, задирал их вверх и потом всем телом валился на пол, на колени, и стукал руками по полу, и бился там на полу в истерии, колотя об пол, о грудь и задницу свою ладонями и крича-вопя «Аааа!» под аккомпанемент Георгия, прихлопывания Зины и бешеную игру оркестрика позади них.

* * *

Антуан, слегка поддатый, заскучал. В зале не было богатых арабов, заказывающих по тридцать бутылей шампанского, бьющих по сорок бокалов за вечер, открывающих несколько двухкилограммовых банок икры… Спектакля не было. Машка уже не знала, чем его забавить, и он ушел, сказав, что вернется, может быть, позже. Бруклинские тем временем затеяли настоящий скандал в главном баре с Вячеславом, выпившим немного водки. Мишель орала под лампой, чтобы он выпроводил их, а бруклинские кричали Вячеславу, чтобы тот «заткнул эту выдру!»

Маша пошла на балкон, где советские гости уже стояли, покачиваясь и собираясь уходить, подавая руки для прощаний. На выход готовился мини-шеф мини-оркестра. Терезка подшучивала над ним: «Ну-ка, покаж цо потрафиш!» — кричала она слепому на один глаз и глухому на одно ухо скрипачу.

«Вля-дик!» — кричит он уже из зала-низинки, и тот бежит петь Гейнзбуру. Ему, конечно, мешают, потому что как раз подают шашлыки. Это делают испанцы — «комики», как называют их польки. Они должны показывать клиентам горящий шампур, демонстрировать синеватое пламя, теребящее мясо — и они демонстрируют, проталкиваясь сквозь музыкантов и певца, обступивших столик. Владик поет «Старушку», а метрдотель Габби уже подает тарелки с мясом.

У бара что-то разбили, и Мишель закричала про полицию. Бруклинского кто-то держал под руки. Прибежавшая на закрытый уже — «наконец-то! хватит уже, надоели!» — балкон Данута сказала, что Вячеслав сошел с ума и схватил кухонный нож. Недаром у Вячеслава предки были осетинами!

Вернувшийся на балкон Владик хохотал сквозь слезы.

— Этот мудак, ваш Гейнзбур, ой, он свой хуй вытащил. Ну и мудак! — он, видимо, был не очень обижен, потому что все-таки смеялся.

Машку, конечно, заинтересовало, какой у Гейнз-бура член.

— Ой, ну я не разглядел там. Под столом… Да ну, какой у него хуй может быть? Ой, ну мудило… Сволочь Габби со своими тарелками не дал мне петь!

Тут как раз и появился Габби с поднятым уже пальцем.

— Влядик, никогда больше этого не делай!

— Что я сделал? Что? Вы не видите, что я пою для клиента? Вы лезете со своими тарелками, когда я пою для клиента!

— Я сервирую клиента! Попробовал бы ты сервировать!

— А что я по-вашему делаю? Мешаю? Я им делаю спектакль! Я пою! «Очи черные» — это вам не хуй собачий!

— Подавать шашлык это специальное дело. Я уж не говорю о «canard aux oranges!!!»[36]

— «Очи черные» — это ого! какое специальное дело. Я уж не говорю о «Старушке»!

Габби ушел, продолжая бормотать о шашлыках и канарах. Артисты с радостью принялись развивать любимую тему — как им мешают, как их ни во что не ставят, как их унижают и вообще — как им мало платят!

Бруклинские убежали. Вячеслав успокаивал себя водочкой. Мишель бубнила под лампой о «русских свиньях». А барменша Ира — молоденькая совсем еврейская девушка из Ленинграда — защищала бруклинских: «Они тоже клиенты!» Машка спускается к туалету, где кабинка телефона-автомата, звонить писателю.

* * *

«Если бы я ебалась с Антуаном, у меня всегда были бы деньги. Но я еду домой.

Он вчера вернулся под занавес, и мы все — я, Терезка и он — отправились в «Кальвадос». Наорались и напились.

Виски-сауэр. Стэйк-тартар. Старый Джо дымил сигарой, подаренной ему Антуаном, и пел неизменную «Джорджию». Антуан и я, под мое дирижирование, орали «Коменданте Че Гевара». Знал бы Че — он бы нас расстрелял. Пошлятина, конечно, жуткая.

Какие-то в «ролексах», в шубах, на «мерседесах» и БМВ под шампанское — или виски-сауэр — дают деньги музыкантам в сомбреро за исполнение песни о типе, который их всех ненавидел. Все прибирают к рукам, всех героев.

Антуан довез меня до стоянки такси на углу Елисейских и Жорж Сенк, сунул в лапу еще двести. Это видела проститутка.