Моя борьба

Американского миллионера, заказывающего по тридцать бутылок шампанского, которому Адольф приносил кухонный тесак, и миллионер срубал им горлышки с бутылей, а Адольфик успевал подсунуть на стол еще несколько бутылочек пустых, кто там считать будет — тридцать или тридцать пять было выпито?! Потом весь оркестр бежал на улицу, провожать миллионера — в фильме, видимо, каком то, видели — и играл марши и вальсы, пока миллионер писал на чью-то машину. Как потом выяснилось, на «Мерседес» Владика. Но тот не сердился особенно, думая, что, может, это принесет ему денежную удачу… Или Кашо-ги сажали за этот стол. В окружении кучи каких-то женщин, которым он заказывал икру двухкилограммовыми банками, но ему мало было — не икры, женщин — и он звал певиц и успевал запустить руку в золотую кофту Маши. Или сюда сажали Ду-Ду, и он читал Машке какие-то поэмы на ухо… Или ливанского генерала, сбившего кучу израильских самолетов, у которого не было большого пальца на одной руке, который хромал, опираясь на жуткую палку с набалдашником из золота, и который звонил Машке домой и предлагал помощь — за какие это, интересно, услуги со стороны Маши?! Или сюда сажали пьяного уже Шерифа. И он почему-то никакого внимания не обращал на артистов, и сидел к ним спиной, на стуле, и со стула падал, и Адольф, конечно, бежал его поднимать. А он кричал и хохотал: «Товаритщ! Лубовь! Маша!» — не зовя певицу Машу, а просто потому что в голове у него уже от всех этих «русских» фильмов была каша… И Барбру Стрейзанд сюда усадили, и она аплодировала каждому выступающему, видимо, хорошо помня начало своей карьеры. И Синатра сажали, и он тоже аплодировал. А артистов предупреждали: «Вы только не подходите, пожалуйста!» Как будто они дикие и ненормальные или себя не уважающие. Что же они сказали бы, подойдя?! Дай пятьсот?! Или — сделай меня звездой?! Свое очарование можно было выразить, подождав, когда уходить будут, у бара, не обязательно к столу лезть… А Машка все не переставала удивляться — зачем люди сюда ходят? И не по одному разу, как Синатра, а часто, как Трабульси.

Вначале Машке, конечно, было интересно и лестно. Терезка ее всем представляла. Той тоже было на руку знакомить Машку с клиентами — повод быть приглашенной и заработать, а говорить самой очень и не надо — вот, новая наша артистка, русская американка, вот она и говорит; можно представить, как Те-резке уже надоело говорить с ними! Того же Трабульси она уже лет тринадцать знала. Когда он еще был секретарем Кашоги. Но теперь он был сам себе хозяин и в отличие от бывшего своего намного элегантней и разборчивей в своих знакомствах. И он не совал деньги, как его босс, в корсеты! Нет, с ним надо было сидеть до конца, и когда он вставал, надо было выстраиваться у стола и он всем по очереди, прощаясь, совал деньги в лапку. Нежно так денежки, свернутые, в лапку вкладывал. Однажды вложил в Машкину две тысячи. Маша терпеть не могла стоять и ждать денег. Но так делали все, и так нравилось Трабульси, и она перебарывала свои «не хочу, не буду, не хочу» и тоже стояла. Разыгрывая актрису в роли певицы кабаре. Так себе и говорила: «Я актриса, исполняю роль певицы». Большая русская девушка из Ленинграда стояла в знаменитом русском кабаре «Стенька Разин», в большой сатиновой юбке, в золотой кофте с оголенными плечами, с золотыми розами на талии и хвостами-шлейфами позади, и улыбалась своим большим красным ртом, получая деньги: пятисотки и тысячи. Видела бы ее ба бушка, которая подарила ей пианино в нежном еще возрасте… оттуда и страсть к музыке.

Терезка выступила и сразу была приглашена за стол к Трабульси, затем Марчелка и наконец Маша. А Трабульси сидел с небольшой рыжей женщиной и еще парочкой. И все были такие чинные, серьезные, дипломатичные. И Терезка, сидя рядом с Машкой, пригубляла только шампанское. И Машка не пила, как тигр в жажду, а очень деликатно подносила бокал к губам. И все строили из себя светских дам, и Марчелка тоже, хотя известно, как она могла закудахтать Трабульси дождался прихода главного шефа оркестра, и этот престарелый Моцарт подбежал и склонился к столу. И все музыканты прибежали и затряслись от старости за шефом. А он им орал: «Раз! Два! Чока-лия!» — и исполнялся «Жаворонок». И они еле-еле поспевали за трелями жаворонка-шефа. Или он им орал: «Будапешт! Паприка! Чешка’» — и они исполняли «Чардаш».