Моя борьба. Книга пятая. Надежды

Утром приехали Гуннар и Туве. Она помогла бабушке принять ванну, нашла чистую одежду и приготовила еду, а мы с Гуннаром прибирались и выбрасывали старье, я старался держаться как можно тише, ведь это он здесь вырос, это его мать, а я – сын того, кто все разрушил. Помывшись и переодевшись, бабушка совершенно преобразилась, она словно очнулась и пришла в себя, я вдруг поднял голову и увидел, как она, зажав в зубах сигарету, спускается по лестнице, держа в руках таз с водой. Туве, как раз мывшая полы в прихожей, рассмеялась и подмигнула мне. «Прямо заправская прачка!» – пошутила она.

К двум я направился в Лунд, в здание пастората. Я прошел по длинному коридору, заглянул в открытую дверь, за которой оказалась комната, где за письменным столом сидела женщина, она привстала, я сказал, зачем пришел, она провела меня к нужной двери, я постучался и вошел.

Пастор, мужчина средних лет с дружелюбным взглядом, пожал мне руку и предложил присесть. К норвежским священникам я особого доверия не питал, с ужасом вспоминал услышанную прошлой весной проповедь про автомат с кока-колой, и решил, чтобы папу отпели в церкви, лишь из уважения к традиции. Пускай на его похоронах звучит гребаное слово Божье. Поэтому к пастору я отнесся с недоверием. Мне хотелось традиционную церемонию, с псалмами, проповедью, чтобы потом все бросали на гроб землю, поменьше личного и побольше безликости. Мне хотелось, чтобы папина жизнь виделась издалека, а не как отдельная жизнь мужчины, которого боялись дети и который допился до смерти; пускай его увидят одним из рожденных на земле людей, чистым и невинным, как и все мы, когда появляемся на свет, человеком, прожившим обычную человеческую жизнь и умершим обычной смертью.

Но так не получилось. Обсудив практические моменты, мы перешли к тому, что необходимо упомянуть в похоронной проповеди.

– Кем был твой отец? – спросил священник.

Я ответил, что он учился в Осло, много лет преподавал в старшей школе в Арендале, был женат на Сиссель, родил двух сыновей, Ингве и Карла Уве, развелся, снова женился, несколько лет жил и работал в Северной Норвегии, родил дочь, вернулся на юг и здесь умер в возрасте пятидесяти четырех лет.

– Кем был отец для тебя, Карл Уве? – спросил он.

Мне не нравилось, что он обратился ко мне по имени, тем самым пытаясь сблизиться, и в то же время хотелось уступить. Тупая уловка, это очевидно, ведь он ни хрена меня не знает, и все же я посмотрел ему в глаза и увидел в них не глупость, не высокомерие верующего, а доброту и участие. Я видел – он понимает, что люди допиваются до смерти, понимает, что среди людей попадаются и плохие, понимает, что это не конец света, а, собственно, суть этого мира.

– Я боялся его, – проговорил я, – я всегда дико его боялся. Да и сейчас вообще-то боюсь. За эту неделю я видел его дважды, но до сих пор не уверен, что он правда умер. Не знаю, понимаете ли вы меня. Я боюсь, что он придет и… да, рассердится на меня. Только и всего. Я всегда ему подчинялся, это так и не закончилось. Я рад, что он умер. Честно говоря, рад. Это великое облегчение. И за это мне бесконечно стыдно. Он же поступал так не по своей воле, не сам решил быть таким. – Я посмотрел на священника.

– А как твой брат к нему относился? Так же, как ты?

– Не знаю. Вряд ли. По-моему, Ингве его ненавидит. А я нет. Но точно я не знаю. С Ингве он всегда обходился намного хуже. Ко мне папа возвращался, пытался загладить вину, а Ингве этого не принимал и отталкивал его.

– Ты говоришь, он поступал так не по своей воле. Как думаешь, почему он стал таким?

– Он страдал. Он был страдающим человеком. Сейчас я это понимаю. Он не желал той жизни, какой мы жили, но принуждал себя так жить, дальше больше, и в конце концов запил и махнул на все рукой. Ему просто-напросто стало на все плевать. Последние дни он доживал у своей матери. Там и умер. Он сидел дома и напивался. На самом деле он убил себя. Ему хотелось умереть, я уверен.

Я заплакал. На глазах у постороннего человека, но мне было все равно. Ни о чем таком я даже не думал. Я плакал и плакал, рассказывая обо всем, что накопилось, а пастор слушал. Я просидел там час – плакал и говорил о папе. Прощаясь, он пожал мне руку и, посмотрев на меня добрыми глазами, поблагодарил, тогда я опять расплакался и сказал, что это мне следует его благодарить, и, когда я вышел оттуда, по коридору, на улицу, мимо домов и на шоссе, я будто освободился от чего-то, словно ношу, которую я прежде взвалил на себя, теперь нес не в одиночку. Мы говорили лишь о папе и обо мне, однако священник был рядом, он выслушал меня, как наверняка выслушивал уже бесчисленное множество людей, облегчающих перед ним душу из глубины своей тяжелой жизни, и благодаря этому мы будто говорили не только о папе и обо мне, но и о жизни: такова жизнь. Папина жизнь сложилась вот так.

* * *

Приехала Тонья, мы обнялись и так и стояли, покачиваясь.

– Хорошо, что ты приехала, – сказал я.

– Я так соскучилась, – проговорила она.