Моя чужая новая жизнь

— Сволочь! — я бросился к нему, сбивая с ног, нанося удары куда придётся. — Такие как ты только и можете действовать исподтишка! — кажется, я сломал ему нос, но это не остановило меня. — Что же ты не пошёл в армию, чтобы открыто сражаться как мы?!

Парень был довольно щуплый и даже не сопротивлялся моим ударам. Я придавил его, продолжая наносить удары, не обращая внимание на сбитые костяшки.

Он сплюнул кровь и вдруг хрипло рассмеялся.

— Это говорит мне тот, кто вероломно напал на мою страну. Открыто мы сразимся, когда Красная Армия придёт в Берлин и наши солдаты разрушат ваши дома…

Я с силой ударил его в челюсть, но тот продолжал смеяться глухим, булькающим смехом.

— Как вам это понравится, а, фриц?

— Заткнись, — прошипел я, стиснув пальцы на его горле.

Этот мерзавец ещё смеет издеваться! Ну, так я заставлю его замолчать…

— Фридхельм, довольно, — попытался оттащить меня Кох. — Хватит, слышишь? Он уже и так в отключке.

— А ты посмотри, какой он напоследок приготовил подарочек, — я с силой пнул неподвижное тело. Это точно из-за него Рени и Вильгельм едва не погибли!

— Хватит, — меня привёл в себя резкий голос брата. — Раз он виновен, значит, подлежит расстрелу, но самосуд устраивать я не позволю.

Я молча прошёл на улицу, спиной чувствуя пронзительный взгляд брата. Во дворе наши согнали уцелевших партизан, Кребс огласил положенный приговор и через несколько минут с ними было покончено. Я заметил под брезентом тела убитых — помимо Фрица погибли ещё двое солдат Файгля. Ещё трое были ранены. Крейцер досадливо морщился, неловко придерживая пострадавшую руку.

— Держи, — я достал свою аптечку и протянул ему бинт.

Подходя к машине, я услышал:

— Что это на него нашло? Он едва не забил его насмерть.

— Да какая к чёрту разница? Мы же всё равно расстреляли этого подрывника. А что Винтер его отметелил, так и правильно.

***

Файгль распорядился всем выдать шнапс из запасов, и я, прихватив бутылку, вернулся домой. Хочу надраться в хлам. Обычно мне хватает несколько рюмок, чтобы захмелеть, но сейчас я не чувствовал привычного расслабления, даже выпив полбутылки. На душе была пугающая пустота. Я не чувствовал облегчения от того, что мы сделали. Это не вернёт моей утраты. Не чувствовал больше боли. Внутри была выжженная пустыня. Не чувствовал сожаления от того, что переступил через свои убеждения. Не знаю, останется ли во мне эта жестокость… я больше не знаю ничего…

Ночью мне приснился кошмар.

Я снова стрелял в эту русскую, мои руки были скользкими от крови. Её было так много, что она стекала на сапоги. Рени смотрела на меня застывшим взглядом, а потом медленно повернулась, чтобы уйти…

— Нет, постой, — я безуспешно пытался догнать её. — Не уходи…

Она молча кивнула на мои руки, перепачканные кровью, и медленно покачала головой.

Я никогда не мог долго обижаться на Вильгельма. Мы оба наговорили друг другу гадостей, и у меня до сих пор звучали в ушах хлесткие, но к сожалению, правдивые слова. Я не ждал от него извинений, но разъедающая пустота внутри мучила, не давая покоя. Хотелось как раньше поговорить с ним, да даже просто помолчать вместе, чувствуя поддержку близкого человека. Вчера он был занят — нужно было похоронить убитых, написать их родственникам, отправить в городской штаб донесения. Сегодня я заступаю в караул. Может, удастся перехватить его, когда он закончит дела. Проходя мимо дома, в котором они с Файглем квартировали, я заметил на крыльце знакомую фигуру. Я был ослеплён своим горем, а ведь ему тоже нелегко пришлось в последние дни.

— Прости, что наговорил тебе тогда.

Вильгельм медленно поднял голову. В его глазах мелькнула какая-то обречённая усталость.

— Незачем извиняться, если ты действительно так считаешь, — вздохнул он.

Я присел рядом и протянул пачку сигарет.

— Это не так, просто мы все чувствуем по-разному.

Он щёлкнул зажигалкой и пристально посмотрел мне в глаза. Мы ещё не говорили о вчерашнем, но я примерно догадывался, о чём он думает.

— Файгль доволен тем, как мы провели вчера операцию по зачистке, — медленно сказал он.

— А ты, видимо, нет?

Не будь я настолько морально опустошён, тоже бы, наверное, чувствовал отвращение к себе. В глазах брата не было осуждения, но эта жалость была в сто крат хуже. Он смотрел на меня, словно я подцепил неизлечимую болезнь.