Моя чужая новая жизнь

Если всё пойдёт хорошо, мы сможем долго об этом говорить, так зачем пытаться написать много сейчас, если мне это так тяжело. Если всё пойдёт плохо, то слова всё равно не помогут. Ты знаешь мои чувства к тебе, Августа. Я тебя очень люблю, и ты любишь меня, и ты поймёшь правду. Она в этом письме.

Правда — это осознание того, что наша борьба — самая мрачная борьба в безнадёжной ситуации. Несчастье, голод, холод, отречение, сомнение, отчаяние и ужасная смерть. Больше я об этом не скажу. Я не говорил об этом во время своего отпуска, ничего об этом нет и в моих письмах.

Когда мы были вместе, мы были мужем и женой, а война — какой бы необходимой она ни была — гадким сопровождением нашей жизни. Но правда также и то, что знание, о котором я написал выше, — не жалоба или крик, а констатация объективного факта.

Я не собираюсь избегать ответственности: я говорю себе, что отдав свою жизнь, я оплачу свой долг. Нельзя спорить о вопросах чести. Августа, в час, когда ты должна будешь быть сильной, ты это почувствуешь.

Не чувствуй горечи и не слишком страдай от моего отсутствия. Я не трус. Мне только грустно, что я не могу предоставить больших доказательств своей смелости, чем умереть за это ненужное — чтобы не сказать «преступное» — дело.

Ты знаешь семейный девиз семьи фон Л. «Вечно непоколебимая верность».

И все-таки...не забывай меня слишком быстро…»

Вполне возможно, что я ошибаюсь… Но а вдруг это письмо его сына? В любом случае я ничего не теряю. Выглянув в окно, я заметила одинокую фигуру среди темнеющих в сумерках деревьев.

— Эрин? Вы снова забыли зонтик? — я неуверенно улыбнулась, потянув его в сторону беседки.

— Я прошу прощения, если ошиблась, но взгляните на это, — фон Линдт медленно взял письмо. Вряд ли я ошиблась. Его пальцы, держащие листок, слегка задрожали, а когда он посмотрел на меня, последние сомнения отпали.

— Где вы это взяли?

— Нашла в заброшенном штабе под Сталинградом.

— Лотар мертв?

— Да.

— Бедный мальчик… — фон Линдт медленно присел на скамейку.

Надеюсь, его не прихватит инфаркт.

— Он прекрасно понимал, куда привели Германию, и всё-таки не сбежал, как я…

— Оттуда, где мы оказались, сбежать было бы трудновато, — мрачно заметила я.

— Я воспитывал их с Вольфом одинаково, внушал, что верность своей семье и своему государству лежит на одной чаше весов. Я ведь и сам в это верил. После той войны я присутствовал на заседаниях рейхстага и мне казалось, что мы идём правильным путём. Все верили, что для ума нет преград, что мы скоро откроем все законы науки и общества, построим земной рай. И я в это верил. Конечно, на свете есть мерзавцы, но их можно переиграть. Есть алчные хапуги, но они понимают свою выгоду, а значит, с ними можно договориться. Ведь когда все люди счастливы и довольны, это же всем выгодно?

— Чистой воды утопия, которая ещё никого не довела до добра.

Что-то мне это напоминает. У нас в семнадцатом году, кажется, всё тоже начиналось с этого.

— Безусловно, вы правы. Оказалось, что миром правит нечто иное. То, чего я не понимаю и не принимаю. Я сложил с себя полномочия после Хрустальной ночи. Хотел переехать, но увы. Вся Европа была уже охвачена чумой национал-социализма. Быть немцем в стране, оккупированной немцами, невыносимо, даже если лично ты ни в чём не виноват. С отвращением и безнадёжностью я наблюдал за тем, что происходит. А потом Вольф отправился на Восток и погиб через полгода где-то под Москвой. Город, который невозможно захватить, — горько усмехнулся старик. — Даже Наполеон недолго наслаждался своей победой. Возможно, если бы я поговорил по душам с Лотаром, я не потерял бы и его.