Моя чужая новая жизнь

Сейчас Вильгельм отказывался понимать, что моё нежелание быть в первых рядах тех, кто уничтожал людей, защищающих свою землю, это не трусость. Если бы война пришла под наши стены, я бы сражался за свою Родину. В конце концов, никто не живёт вечно. Умереть на поле боя — не самое страшное. Я не хочу ломать себя во имя лживых идеалов, навязанных нам. Просто диву даёшься — партия переиначила, как ей удобно, абсолютно всё. Даже труды великих писателей. То, о чём писал Ницше — о культурно-духовном совершенствовании человека, — извратили целиком и полностью не так. Мол, мы раса «сверхлюдей», и поэтому остальным уготовлена участь низших рабов. Почему-то умело обошли его слова о том, что война делает победителя глупым, а побеждённого озлобленным. Вильгельм мне говорил о том, что быть трусом позорно, что я должен просто подчиняться приказам. Не потому ли он так бесился, что в свою очередь был вынужден подчиняться приказам гауптмана? Я знаю, Файгль приказал тогда расстрелять пленных, да это собственно и невозможно было скрыть. У всех есть глаза и уши. Зная Вильгельма с его понятиями о чести и следовании офицерским правилам, могу только догадываться, чего ему стоило расстрелять безоружного. Но он никогда не пойдёт против приказа, значит будет идти против себя, своей морали. Я же так не хочу. Должен быть какой-то другой выход.

Насмешки парней меня не волнуют. Такие, как Шнайдер были и будут всегда — вот уж кто получает настоящее удовольствие от того, что можно легитимно идти по головам, выгрызая своё место в жизни. Кох, Каспер — недалёкие деревенские парни, которые относятся к войне как к какому-то приключению, возможности повидать мир, ну и конечно урвать свой кусок пирога в виде трофеев. Фрейтер, Вербински просто и без излишних размышлений приняли свой долг служить Родине, рассчитывая после войны вернуться к своей привычной жизни, к семьям. Неужели я один считаю, что не все из нас вернутся домой? А даже если и вернутся, ничто уже не будет по-прежнему.

Но это были, как оказалось, далеко не все мои проблемы. Если отбросить бесконечные сомнения и смотреть правде в глаза, то я не только трус, но ещё и извращенец. Можно отрицать и сомневаться сколько угодно, но действительность от этого не станет другой. Не знаю как правильно назвать то, что я чувствую: влюблённость или влечение, но я испытываю их не как полагается парню моего возраста к хорошенькой девушке. Меня мучают эти чувства к человеку одного пола со мной. К мальчишке, который даже младше меня. От признания перед собой этой неприглядной истины легче не становится. Вместо окрылённости влюблённого я чувствую давяший камнем стыд и бесконечное чувство вины. Карл никогда не ответит на мои чувства, да и я, если буду дальше пытаться с ним сблизиться, только принесу ему ненужные проблемы. Сейчас не те времена, когда на такие вещи закрывали глаза. А главное — я не могу вспомнить, когда, в какой момент всё пошло не так?

* * *

Он появился в нашей роте словно ниоткуда. Парни нашли его на дороге побитого, испуганного. Оказалось, этот несовершеннолетний дурачок тайком от семьи сбежал на фронт. И, конечно, мой братец тут же взял его под своё покровительство. Наверное, ему грело душу, что раз уж со мной выходит не очень, то этого мальчика можно наставить на путь истинный. Воспитать истинного солдата Вермахта. Ну, не знаю, что там у него получится — мальчишка не спешил радостно вливаться в наш коллектив. Всё больше отмалчивался, а уж если открывал рот, то шипел, словно дворовой кот. Было, конечно, за что шипеть. Парни ведь активно взялись его высмеивать — мол, ещё один неженка и слабак. А тут ещё Карл однажды попросил у меня почитать книгу, и это не могло остаться незамеченным.

У меня появился товарищ по несчастью. Особенно почему-то старался задеть его Шнайдер. Я с каждым днём всё меньше верил его легенде о горячем желании попасть на фронт. Странно, что больше никто этого не замечал, но люди так часто видят только то, что лежит на поверхности. Вот и сейчас видели лишь подростка, который, начитавшись приключенческих романов, сбежал из дома. Но я видел в глазах Карла гораздо больше — там был страх. Причём страх не минутный вроде того, когда реагируешь на опасность. Его страх был куда глубже, на грани отчаяния. Я поначалу чего только не думал. Даже подозревал, что он шпион. И всё больше убеждался, что за его появлением здесь стоит что-то большее, чем желание умереть за фюрера.